Время Сигизмунда

После богослужения неспешным шагом он двинулся к костёлу Божьей Матери, но, приближаясь, он сообразил, что не знает, как спросить об Агате, потому что, может быть, ни одна нищенка была с этим именем под костёлом. Поэтому он заранее горевал и, помахивая несколькими грошиками, извлечёнными из кармана, искал глазами лицо, которое пробудило бы в нём больше доверия.

Все нищие, сидящие на кладбище (то есть на площади, окружающей костёл), вытянули разом руки, видя приближающегося с грошами в руке ксендза.

— Ради Бога, грошик милостыни!

— Отец мой, имейте сострадание к бедному калеке!

— Грошик слепому!

— Мне шелунг, отец!

— Во имя Пресвятой Богородицы.

— Ради костей св. Станислава.

— Будем молиться за вас.

— Да утешит вас Бог.

— У меня есть ребёнок и т. п.

Все своим криком заглушали бедного пробоща, который стоял, колебался, не знал, что делать, делил милостыню и, видя, что ему не хватает приготовленного, достал остальное, сколько имел.

— Не мог бы мне кто-нибудь из вас поведать, — сказал он наконец, — где тут некая Агата, недавно прибывшая?

Все поглядели друг на друга, удивлённые, что спрашивали об их подруге.

— Должно быть, в этом что-то есть, — бормотали они с завистью. — Смотрите! Агата! Её уже знают!

— Агата! — сказала сидящая на углу бабка. — Она была, но её нет. Сегодня, возможно, не приходила. Не приходила ведь?

— Нет, нет, и вчера её не было, — сказал кто-то сбоку.

— Но на что она вам нужна? Может, это и кто-нибудь другой сумеет, отец?

— Нет, нет, я хотел информации. Значит, вы говорите, что её не было?

— Сегодня и даже вчера.

— Но не знаете, где живёт?

— А где она должна жить? На брусчатке, как мы. Впрочем, кто её знает, это какая-то большая пани, потому что дорого заплатила за вступление в братство.

— Может, пан писарь знает, — воскликнула другая, — потому что они давно знакомы.

— Какой пан писарь?

— А нашего братства. Пелгрин Гроньский.

— Где его можно найти?

— Он всегда сидит на постоялом дворе.

— На каком?

— Вот тут, в нашем, — и несколько рук указали на дом братства.

Ксендз, минуту подумав, направился туда. Он нашёл Гроньского над книжкой, молящегося и перебирающего четки.

При виде духовного лица старик встал, поцеловал ему руку и, вытерев лавку, просил сесть.

— Благодарю вас, — сказал ксендз, — но я тут к вам по делам. Я не знаю, что стало с Агатой, нищенкой у костёла Девы Марии.

— А что с ней должно стать?

— Где она?

— Должна быть под костёлом.

— Её два дня не было. Мне необходимо с ней увидиться.

— Как это? Нет! — воскликнул Гроньский. — Странная вещь, вот в эти дни один из Братства бичевников и она исчезли неизвестно куда.

Ксендз молчал. Гроньский заговорил через минуту:

— А вы, отец, не о ребёнке, которого опекает Агата, хотели спросить?

— Откуда вы о нём знаете?

— Я, — сказал писарь, — давно знаю Агату и знаю всю историю ребёнка.

— Вы?

— Ещё перед моим паломничеством в Рим, я лежал больной в доме княгини, матери ребёнка.

— Княгини, говорите?

— Да, это русские князья, Соломерецкие. Но если хотите, я вам всё расскажу.

— Очень вас прошу, — сказал ксендз, усаживаясь, — слушаю.

Брат Гроньский сел на лавку ниже и начал рассказывать ксендзу то, что слышал от Агаты. Его повесть была так созвучна с рассказом ребёнка, что пробощ, всё больше заинтересованный и взволнованный, едва дослушав рассказ, попрощался с писарем и отправился расспрашивать сениора школы, Пудловского.

Они с Пудловским были давно знакомы, поэтому он без колебаний забежал к нему узнать, по возможности, что-нибудь ещё.

Школа была пуста и пробощ был вынужден два раза потянуть за козью лапку, прежде чем ему с явным нетерпением человека, оторванного от работы, отворил сениор. Какое-то время уставшими глазами он глядел на пробоща, прежде чем его вспомнил; наконец он отпустил дверь и, улыбаясь с принуждением, попросил в дом.

— Давно не виделись, давно, — сказал он, заикаясь и неспокойно озираясь на дверь в соседнюю комнату. — Какой счастливый случай нас свёл?

— Я рад, что нахожу вас в добром здравии.

— Хотя, достаточно.

И он указал на стул, с которого сбросил на пол еврейскую шапку. Эта шапка доказывала, что Хахнгольд был закрыт у сениора в другой комнате.

Пробощ, не имея свободного времени, начал расспрашивать.

— Вы недавно потеряли одного из своих жачков, — сказал он.

— А! Да! Не помню. Да, возможно. Как же зовут? Мацек Сковронек; знаете о нём?

— Немного, — сказал пробощ, — но сперва скажите мне, что вам о нём известно.

— На самом деле, что-то непонятное, — неохотно отрезал Пудловский, — меня уже несколько лиц о ребёнке спрашивало. Однако это plebejus.

Ксендз усмехнулся.

— Не такой, как вы думаете.

— Как это? Сирота с Руси?

— Сирота, не совсем, а что касается плебейства, princeps non plebejus, ex sangvine procerum Regni.

Пудловский сконфузился и вскочил с кресла, но ксендз, обратив в эти минуты глаза на еврейскую шапку с жёлтым бархатным верхом, положил палец на губы.

— Как? Что? Кто? — начал спрашивать сениор.

— Кто тут у вас?

— Это, это наш кампсор, для дел бурсы это лучший человек.

Ксендз недоверчиво покачал головой.