Время Сигизмунда

Оттуда Аарон побежал к себе домой, уже не давая себя задержать по дороге.

На следующее утро после мессы экипаж ксендза выкатился со двора отцов Бернардинцев и спешил в сторону дома. День был хмурый, влажный и грустный, задумчивый пробощ проговаривал молитвы, лошадь, фыркая, скакала иноходью. Проехав полдороги, кляча начала хромать и, едва доехав до первого дома приходского священника, к сильному своему беспокойству он должен был задержаться. Напрасно осматривали копыто бедной клячи, она совсем не показывала болезни и однако ковыляла. Назавтра вели её к воде, то же самое; всё ещё надеясь вылечить коня, пробощ задержался, потом, потеряв её, взял палку в руку и пошёл пешим.

Не мучила его дорога, потому что был привыкшим к подобным паломничествам, но беспокойный о ребёнке, о костёле и о доме, в котором обычно после одного дня отсутствия находил удивительный беспорядок, бедняга спешил, как мог.

Сильно смеркалось, когда он наконец увидел старые липы, окружающие кладбище, и белые стены костёла.

— Слава Богу! — сказал он в духе.

Колокол как раз звал на молитву, пробощ перекрестился и начал молиться. Так, всё больше приближаясь к дому, его глаза невольно обращались на этот домик, в котором он прожил столько счастливых и спокойных лет.

С сердцебиением людей, привыкших к собственному углу, он отворил калитку, заглянул во двор, собаки начали к нему ластиться. На крыльце он увидел своих клехов и Магду. Узнав пробоща, она выбежала к нему навстречу.

— Это благодетель! Но что это? Пешком.

— Кляча захромала. Как вы? А где малый?

— Малый? — повторила, крутя в пальцах фартук, Магда.

И обеспокоенная, она не знала, что говорить.

— Говори! Говори, что с ним стало?

— Пошёл, — сказала Магда, глотая слюну и заикаясь, — пошёл дальше.

— Куда? Куда пошёл? Вы, пожалуй, его выгнали?

— Мы? Нет. Он сам пошёл, добровольно.

— Но этого быть не может! — воскликнул пробощ, быстро шагая к дому. — Этого быть не может!

Все клехи и Магда явно смутились.

V Вдова

Перенесёмся теперь из столицы в глубь страны, в Подлясье, в Книшин, где последний из Ягеллонов грустно заканчивает жизнь, окружённый женщинами, льстецами, толпой жадных и подлых людей, без сердца в груди и стыда на лице.

Поздним осенним вечером едет по грязи в местечко обитый шкурой рыдван, отовсюду прикрытый кожаными шторками, запряжённый четырьмя жалкими конями. Спереди сидит еврей-возница и старый, седой мужчина, одетый в тёмное. В молчании еврей погоняет коня, поглядывая на цель путешествия: местечко и замок.

Старый мужчина, сидящий рядом, опёрся на руку и грустно задумался. Иногда он оглядывается на рыдван, точно хочет разглядеть кого-то, сидящего за шторками, то снова опирается, задумывается и вздыхает.

— А есть тут хороший постоялый двор? — спросил старик еврея.

— У! Ва! Вы обязательно хотите остановиться в самом лучшем?

— Почему бы нет, Мортель?

— Вы никогда не бывали в Книшине?

— Нет, мой дорогой.

— Тогда вы не знаете, как это дорого. Когда его величество король здесь живёт, постоянно к нему ездят большие паны и часто все дома заняты конями, людьми и дружиной, потому что в замке нет места. За уголок для коня и для человека прикажут платить! Если бы мы остановились в самой лучшей гостинице, если бы даже нашли место, нам бы не надолго хватило кошелька.

— И трудно, Мортель, нашей пани стоять неизвестно где.

— Я это знаю, — отвечал еврей, кивая головой, — ей нужен комфорт, — но за комфорт прикажут платить, и хорошо платить.

— Что же делать? Пока у нас есть какие-то деньги…

— Я бы и своих не пожалел, — ответил тихо еврей. — Вы знаете, что я нашу госпожу люблю так же, как вы, как все её люди, но не хочу заезжать в большую гостиницу на рынке.

— А куда же?

— Это вам всё равно, но послушайте только. Я тут знаю родственника, который женился на моей племяннице Саре, заедем к нему. Для нашей пани он прикажет вычистить отдельную комнату, а коней и карету в сарай поставим; хотя это дом невзрачный, но будет удобно — и дорого не будет. Тут и так деньги пригодятся, нужно, чтобы их было как можно больше.

И Мортель, хлестнув коней в луже, пытался разными голосами понукать их, чтобы не остановились, уставшие, среди грязи.

— Делай, Мортель, как лучше, чтобы только пани было удобно. Остальное увидим.

В эти минуты, несмотря на дождь, льющий на занавески рыдвана, белая рука их сдвинула и появилась голова женщины смертельной бледности, дивно красивых черт лица, с глазами, затуманенными недавними слезами, но ещё огненными. Выглядывающей женщине могло быть лет тридцать с небольшим, а черты доказывали о недавней и совсем ещё не исчезнувшей красоте; какое-то страдание или болезнь оставили на ней морщинки, отняли не только румянец, но даже всякие следы крови. Я бы сказал, что она встала из гроба и открыла глаза под саваном. Руки её были так же белы, как лицо. Тёмное платье прикрывало широкими фалдами её худую и тонкую талию, плечи мраморной белизны, стоячий воротник окружал шею, на голове вдовы был чёрный чепец и закрывал исхудалое лицо.