Время старого бога

Все это продолжалось, пока комиссар не свернул дело. Вот что сыграло роль. Отец Джозеф Берн и отец Таддеус Мэтьюз, два шакала в курятнике, жрали цыплят. Развратные, безжалостные, разнузданные, не знавшие удержу в своем пороке. Он-то понимал, кто прячется в этой тихой обители. Шакалы, змеи, скорпионы, зверье. И какая же ярость объяла его после того, что сделал комиссар! И Том ее не разделил с Джеком Флемингом и ребятами, потому что ярости той не было имени. Среди оттенков гнева такая не значилась. У нее не было степеней, то была ярость безбрежная, незамутненная. Мало того, тогдашний шеф, начальник уголовного розыска Гарви, понятия не имел о ярости, что владела Томом Кеттлом, потому что старина Гарви вырос в любящей семье на богатой ферме в Литриме и ведать не ведал о подобных ужасах. Если ты своими глазами не видел столь темного, изощренного зла, то и не представляешь, что это такое. Но ярость перешла в иное качество, когда Том принес эту новость домой. Когда он поделился с Джун — обычно он этого избегал, старался работу оставлять за порогом, а тут такое, такое… И когда во время своего рассказа он посмотрел ей в лицо, то увидел, как у нее отвисла челюсть, в прямом смысле, а сам он не говорил, а бормотал, глухо рычал, чтобы его дети, его любимые малыши не услышали, хоть они и были слишком малы и ничего бы не поняли. И он думал, что в нем отзывается прежнее горе, и ждал, что она, как обычно, скажет в ответ прекрасные мудрые слова, уместные, нужные, потому что сама пережила подобное, только хуже, намного хуже. Но под конец речи он разошелся, слова набрали опасную силу — отец Джозеф Берн, отец Таддеус Мэтьюз, так и так, а комиссар, гад ползучий… — и она спросила: Том, Том, говоришь, отец Таддеус, а лет ему сколько? — а Том ответил: по-моему, чуть за сорок, где-то так, сорок с небольшим, — а она в ответ: редкое имя… скажи, он крупный, чернявый, с брюшком, с красными руками, как у мясника, который весь день их моет, а лицо у него как кусок ветчины, — он самый, ответил Том, точно он, не сомневаюсь, и Джун вскрикнула, забыв, что дети могут услышать: это он, он надо мной издевался, Том, это он.

Разговаривай сам с собой, Том, разговаривай, успокаивайся. Держись из последних сил. Что-то будет, что-то будет, только не сейчас. Он властитель времени на своем плетеном троне, хранит безмятежность настоящего. И, честное слово, воздерживается от любимых тонких сигар, вняв-таки советам своего бывшего доктора. Потому что на самом деле он по-своему хочет жить. Хочет жить долго и выбраться наконец из дремучего леса, как рыцарь в средневековых легендах. Продраться сквозь густую чащу, где тусклый свет недостоин зваться светом. По древней тропе, устланной ковром из листьев тысячи осеней. И увидеть наконец вдалеке просвет, бриллиантовый блеск солнца, там, где кончается лес.

Ну а мистер Томелти копал и рыхлил, упорно созидая свой райский уголок. Копал и рыхлил. И Том рад был видеть этот извечный ритуальный танец садовника. Рад был он видеть и море в многоцветном наряде, что плескалось между бесплодной землей и одиноким островом. Рад был смотреть, как беснуется на море ветер и обрушиваются на него весенние ливни тысячами железных гвоздей, трудятся над его ликом, словно небесный каменщик с молотом и острым резцом. Все в природе осмысленно, деловито, кипуче, таинственно, непрерывно и стремится не к хаосу и катастрофам, а к гармонии, полноте и счастью.

Глава

11

“Убийство совершено с особой жестокостью, в приступе буйства и ярости”. Флеминг читал вслух давние записи Билли Друри. Он приехал, нарушив мирное уединение Тома, но Том был не против, это же Флеминг. К этому верзиле он всегда относился с теплотой. На этот раз Том пригласил его зайти, ведь накануне он навел в квартире порядок — долгожданная запоздалая весенняя уборка. По натуре он был не очень хозяйственный, что тут говорить. Пакет с чистящими средствами давно уже пылился в темных недрах буфета без всякой надежды. В своем усердии Том, сам того не зная, потревожил паучиху в ее жилище над буфетом, а бабочек разбудило весеннее тепло, и они улетели до будущей осени. Увидев, как они бьются о стекло, Том бережно взял их в ладони и помог им выбраться. И они упорхнули прочь, ладные, изящные, покинули свое зимнее убежище навсегда, без сожалений. “Прощайте, — сказал им вслед Том в духе Джона Уэйна, когда они слились с разноцветьем побережья. — Прощайте, друзья. Спасибо, что скрашивали мне долгие зимние вечера”. И Флеминг тоже начал с благодарности — дескать, спасибо, что зашел в тот раз, Уилсону с О’Кейси ты очень помог.

— Ну, я и рассказал-то всего ничего, — ответил Том.

— Намного больше, чем эти молодцы сами насобирали, — сказал Флеминг.

И добавил, что теперь помощник комиссара вряд ли им будет мешать и что Уилсон и О’Кейси говорили с отцом Джозефом Берном. Свидетелей много, сказал Флеминг, его арест — дело времени. Но заодно всплыло и кое-что другое, надо с этим разобраться.

— А удалось что-нибудь выжать из вещдоков, что сохранил Билли с шестидесятых? — спросил Том, возможно, слегка опрометчиво.