Время жестоких снов

Я собираю их все и загружаю в сетевой конвертер, висящий на затемненном портале варшавских инфосемантиков. Через какое-то время – несколько часов, дней, недель – я получаю файл, искривленный информацией от Мариушика. И тогда я просто должен ее отыскать.

Это может оказаться снимок леса, на котором только после многократного зума пара десятков пикселей складываются в его лицо (он так сильно старается не показывать страданий) и руку, поднятую в приветственном жесте.

Это может оказаться аудиофайл, тридцатиминутный однообразный скрежет, который я пускаю в фулл-режиме и слушаю по кругу целую ночь, пока не уловлю его слова, пробивающиеся сквозь стену густого, ранящего уши треска. Обычно Мариуш пытается в меру точно вычерчивать позиции чудеси, чтобы мы могли заранее выслать сгустколоматели на Пограничье. Реже он просто нас приветствует, жалуется, что страдает и скучает. Тогда мы оба плачем.

Это может быть текстовый файл. Несколько слов, никогда больше пяти, чаще всего три.

«Люблю тебя, братец».

С точки зрения безопасности, чтобы не допустить искривлезаражения моего оборудования, сразу после прочтения весточки я уничтожаю ее и форматирую сектора, на которых она находилась.

* * *

Во время войны каждый день – особенный. Но тот, начавшийся скандалом на кухне, должен был стать и вовсе исключительным.

Я запрограммировал поисковики координатами, которые выслал мне отец, после чего сбежал из квартиры, не в силах вынести перекатывающуюся сквозь нее тишину. Отец не вернулся, мать закрылась в спальне. Лифт, поскрипывая, опустил меня с седьмого этажа. Воняло в нем летней многоэтажкой: потом подмышек, сигаретами и собачьей шерстью. Когда я вышел из лифта, Чехов плеснул в меня липким солнечным светом. И я с радостью подставился под него. Прошлепал к своей лавочке между высотками, в тени каштанов.

В лицее обществоведение нам преподавал профессор Недзельский – двухметровый обладатель степени магистра и огромных яиц. Он прогуливался между партами, ничуть не стыдясь своего гигантского вздутия в паху и тем вызывая у меня и одноклассников неясный дискомфорт, а у моих одноклассниц – интерес, смешанный с испугом. Как-то Недзельский попросил меня описать район, в котором я живу. Я ответил, что Чехов – спальня Люблина.

Ну ладно, что еще?

Ничего, просто спальня Люблина

Наверняка ведь можно сказать о нем что-то еще?

Да нет же, спальня Люблина. Десять с гаком тысяч людей, каждую ночь поэтажно укладывающихся в огромный герековский[96] могильник.

Я до сих пор не изменил своего мнения. А профессор Недзельский оказался одной из первых жертв конфлакта – сгорел во время протечки чудеси в доме отдыха в Венгожеве.

Я сидел на лавке, погрузившись в свое собственное лето. Поглядывал на людей вокруг, и было неплохо. Почти нормально.

Пянтковская, вдова с первого этажа, пропалывала клумбу с цветами, двадцать квадратных метров эрзаца сельского подбилогорайского садика, по которому она отчаянно тосковала вот уже почти тридцать лет.

Татуированный бычок из высотки напротив тянул за собой толстого детеныша, который не хотел возвращаться домой. Отец бормотал проклятия под козырьком желто-голубой шапочки «Мотора Люблина». Говнюшонок, чтобы его достать, орал во все горло: «Лю-у-убли-иня-а-анка!!!»[97]

Сухопарая чужая тетка подошла к лавке, на которой я сидел. Вокруг ее костистых лодыжек крутился самый жалкий из псов во всем мире: сонная помесь немецкой овчарки с таксой. Пес с явным усилием поднял лапу, сосредоточенно отлил в каких-то паре метров от меня, после чего и он, и она ушли.

Почти нормально. Если знаешь, на что не обращать внимания.

От цветочной клумбы, на которой горбатилась Пянтковская, доносились еле слышные неприятные писки. Какое-то время назад один из патрулей выявил там место протечки локальной органической формы чудеси (пристыдив меня при случае, – я должен был сам сориентироваться!): маленькие розовые осьминожки, похожие на крохотные ладони, ползли по грядкам на нашу сторону и крались в траве к детской площадке. Одновременно они инфицировали семантическую сферу: если слишком долго слушать их попискивание, можно было испытать приступ, сходный с афазией. Жилая администрация, договорившись с армией, вручила Пянтковской соответствующее оборудование и дополнительные пять сотен к пенсии. Тогда старушка смогла взяться за работу: выжигание чудеси ручным лазером. Семанкустические атаки ей не были страшны, поскольку Пянтковская была глухой, словно пень. Этакая субсидиарность эпохи войны.

Я сидел далеко, однако на всякий случай включил заглушку. Мне нужно было обдумать проблему с родственниками, но я предпочитал не думать вовсе. И только несколькими песенками спустя из приятного отупения меня вывела новая соседка.

Она въехала недавно и жила где-то выше, несколько месяцев мы сталкивались в лифте и между домами. Она выглядела как лицеистка. Я помнил таких со школы: учились на одни пятерки и первыми решались взять водку на школьные поездки. Ростом выше меня. Тело бледное, худое, волосы неопределенного цвета и длины, веснушчатая мордашка. Она мне нравилась.