Время жестоких снов

В хлеву творились схожие странности. Корова и козы, подарок старого отца-настоятеля, который прекрасно понимал, что земли в Змиевых Горах ужасно разорены, оставались всегда выдоены перед рассветом, а молоко дожидалось Канюка в искусно расписанных жбанах. Пить он его не смел, пугаясь адского обмана, а потому каждое утро относил в храм и торжественно благословлял. А поскольку ему казалось грехом понапрасну расточать божеские дары, велел он дурачку Куфлику, который иной раз заходил в плебанию для грязной работы, делить их меж беднейших из баб. Но на молоке дело не заканчивалось. Гнедок его всегда был вычищен скребком, и даже в гриву ему кто-то вплетал красные ленты. В огороде за плебанией капуста и репа росли, словно ошалели, а одичавшие розы, которые он собственными руками прививал и пестовал, со временем покрылись цветом столь пахучим, что девицы со всего села сбегались на них подивиться.

Народец Вильжинской долины принялся болтать, что по какой-то причине Бабуся Ягодка чрезвычайно способствует новому настоятелю. И подозрение оное крепко Канюку докучало.

Но хуже прочего были кошмары, что наведывались к нему чуть ли не каждую ночь, придавливая и угнетая, будто мельничные жернова. Кроме самой первой ночи ему никогда не удавалось подловить эту змору, но он помнил глазища, горящие, будто адские уголья, и низкий хриплый голос, что шептал ему в ухо мерзейшие заклинания. Одуревши от ночного кошмара, он чувствовал, как некто приближается к нему, трогает медленно, осторожно, щекочет дыханием горло. И что пугало крепче прочего, во сне прикосновение это не было ему отвратительно. Оно искушало прижаться к тому мягкому и ласковому, что лежало рядом с ним каждую ночь.

Просыпался он на рассвете, с первыми криками сельских петухов, и видел на подушках вмятину от ее тела, все еще теплую и зовущую. Осматривался в комнате, прибранной, светлой от утреннего солнца, что врывалось в приоткрытые ставни, хотя он хорошо помнил, что в сумерках прикрывал их на крючок. И охватывала его пронзительная жалость из-за собственной слабости и открытости пред нечистой силой. Потихоньку начинал он также задумываться, не переоценил ли аббат его набожности и не следует ли ему вернуться в монастырь, где звук святых колоколов и совместные молитвы монахов очистят его и вызволят из обольщения.

И вот однажды ночью Канюк очнулся в комнате, посеребренной лунным светом, и в полной красе узрел свою преследовательницу. Мара сидела на сундуке, нога за ногу, игриво показывая краешек шелкового чулка. Вьющиеся черные волосы она заколола серебряным гребнем и свободно пустила по спине, губы мерзейше накрасила, ресницы, как видно, подкрутила и подмалевала угольком, а глазищи ее искрились и иронично поблескивали. Платье из красного шелка украшено было оборками в вырезе столь низком, что Канюк, который подобного не видывал и на образах со святыми, укрощавшими языческих распутниц, даже покраснел от возмущения. Ночная мара, несомненно, приметила этот взгляд, поскольку весело улыбнулась и облизала губы острым язычком. Это было уж слишком.

– Ступай прочь, проклятая! – крикнул он, делая знак, отвращающий зло. – Именем Цион Церена взываю к тебе, отступи, нечистая сила!

– Чего это вы все так с этой чистотой? – Мара чуть скривилась, однако никак не выказала ни страха, ни стыда. – Монахи в год хорошо если раза четыре моются, да и то лишь когда солнышко посильнее припечет, но как о чистоте горло драть – так они завсегда первые. И не стыдно так с чужими разговаривать, ась? Я вот разве спрашиваю, отчего у тебя в бочке дождевая вода на купель так застоялась, что жабы в ней повылуплялись?

Канюк аж онемел от подобной наглости. Впрочем, он и так толком не понимал он, о чем же говорить дальше. В сказаниях суккубы бежали со всех ног, едва только монах приходил в себя и начинал взывать к святому имени, поэтому он и оказался не готов к долгой болтовне.

– Ну, чего таращитесь, словно василиск? – Суккубица пожала плечами. – Я же вас жрать не стану и в козла не превращу. Разговаривать я с вами пришла. Так, по-соседски, согласно обычаю.

Канюк улегся на подушках поудобней, пытаясь принять достойную позу. А это было куда как нелегко, учитывая, что мара таращилась на него слишком уж нахально.

– Вы-то – здешняя женщина? – спросил он осторожно. – Простите, но имени вашего вспомнить я не в силах и, кажется, ранее в храме вас не видывал…

Тут Канюк благоразумно вспомнил сельскую распутницу с милым именем Горностайка, которая также не переступала освященные пороги, всячески выказывая ему свое неприятие. Правда, незнакомка была одета побогаче, однако таращилась непристойно, болтала с набожным человеком столь же дерзко, как и Горностайка, а платье ее было слишком уж нескромно.