Всадник с улицы Сент-Урбан

При двух аутах и счете 7:7 в конце второй половины шестого иннинга, Алфи Робертс был с поля удален (как ни пытался что-то возражать, но…), и команда Эла Левина продолжила игру с новым питчером. То был Горди Кауфман, сценарист, который на долгие годы угодил в черные списки и теперь разрывается между Мадридом и Римом. Разрываться-то разрывается, но контракты меньше чем по сто тысяч долларов не подписывает. С нарочитой прыгучей резвостью Горди взбежал на горку, и одновременно Том Хант впервые за игру взял в руки биту. Здоровенный черный Том Хант, который когда-то почти профессионально играл в далекой Флориде — о, это был боец! Но он чувствовал, что, если станет ловко зарабатывать очки, на него будут смотреть как на очередного тупорылого ниггера, которые только в спорте и хороши. Ну а, допустим, если станет мазать (хотя это потребовало бы от него куда больше актерских данных, нежели роль, на которую его взяли в «Отелло-Икс»), что тогда? Тогда по его милости эти толстые, хитрые, сексуально озабоченные жиды смогут ощутить себя крутыми мужиками, спортсменами не хуже гоев. Да и пошли они в задницу, решил Хант.

У Горди Кауфмана свои проблемы. Конечно, на Майорке у него роскошная вилла, за которой присматривают слуги-испанцы, двое его сыновей учатся в респектабельной британской частной школе, а сам Горди президент, единоличный держатель акций и единственный служащий компании, зарегистрированной в Лихтенштейне. И все же… все же Горди по-прежнему выписывает «Нейшн»[233], в уста римских рабов вкладывает инвективы по адресу апартеида и остроумные талмудические присловья, а когда на каком-нибудь левацком собрании из рук в руки переходит пушке[234], считает своим долгом вложить в нее чек на кругленькую сумму. Придется задать Ханту перца, подумал Горди, потому что, если я ему позволю, пускай слегка, меня переиграть, выйдет, что я нарочно подыгрываю негру, как снисходительный белый рохля. Но если он, избави Бог, заделает хоумран, я выйду бесхребетным либералом. Точно так же, как если я ему выдам уок, это будет типичным социал-демократическим соглашательством, которое только на первый взгляд представляет собой наилучший выход для обоих. Думал он думал, а в результате скрипнул зубами и в память о славном троцкистском прошлом взял да и засадил со всей дури крученый мяч Ханту в лоб. Хант бросил биту и, стиснув кулаки, двинулся к питчерской горке, хотя и не так быстро, чтобы игрокам обеих команд было не успеть разъединить противников, каждый из которых считал себя не только в своем праве, но и большим молодцом, ибо, преодолев безличные расовые предрассудки, сумел разглядеть в противнике личность и именно ей дать в глаз, пусть это и не приветствуется во время товарищеской игры в Хэмпстед-хите.

К концу решающего седьмого иннинга в клубе первых жен киношника началось шевеление: дамам показалось мало подкалывать бывших мужей издалека, они переместились на скамьи для запасных и даже к самому краю поля, где, совершенно забыв о том, что им как-никак все же оказано доверие, затеяли с бывшими мужьями совершенно неуместную перепалку. Когда, например, Меир Гросс вышел на позицию бьющего и его товарищи по команде закричали «Давай, парень, влупи им, врежь!», хорошо знакомый ему скрипучий голос перекрыл все прочие: «Влупи, Меир. Дай сыну возможность тобой гордиться, хотя бы раз в жизни».

Первые жены — о, это укоризна Божия. Они все еще в прошлом — неколебимо, неизменно. Столько лет прошло, а они до сих пор в ожидании Лефти[235]. Волосы их нынче, может, и поседели, подбородки стали двойными, шеи дряблыми, обвисли груди и выросли животы, но избави тебя бог подумать, будто, утратив молодость и красоту, эти клячи состарились духом. Подобно тому как когда-то они бились за мальчишек из Скотсборо[236], демонстративно порывали с родителями из-за мужей-евреев, посылали поклонников защищать Мадрид, ссорились со старыми друзьями из-за пакта Молотова-Риббентропа, агитировали за Генри Уоллеса[237], выходили на демонстрации в защиту Розенбергов и никогда, никогда, никогда не верили сенатору Маккарти… теперь они хлопают в ладоши в Клубах дружбы с Китаем, подписываются под петициями (чтобы руки, стало быть, прочь от Кубы и Вьетнама), а сыновей, снабдив бутербродами с печеночным паштетом, отправляют в очередной марш на Олдермастон[238].

Первые жены, которых бросили, помнят тяжкие годы, когда их мужья пробивались, помнят их неуверенность в себе, сомнения, унизительные отказы, квартиры без горячей воды, да потом еще и черные списки, — все это было при них, но они оставались верны. Они и теперь не изменились и не изменили, в отличие от мужей.