Всадники в грозу. Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors

Я раскошелился еще на тридцать пять баксов за перекраску. Мне хотелось, чтобы моя тачка была черной — в честь песни «Роллингов» “Paint It Black”. Покрасили кое-как, даже шины позаливали, но я был в восторге от черного глянцевого лоска.

Джим машины не имел, зато имел интересных друзей. Все они были на год-два старше меня и я смотрел на них снизу вверх. Для начала мы отправились домой к Феликсу Венейблу на Каналах — неряшливой копии каналов Венеции итальянской, видавшей свои лучшие дни еще в 20-х и превратившихся со временем в болото, полное уток. Их и теперь там полно. Феликс выглядел, как стареющий сёрфер, который слишком много времени провел в Мексике. Но он был искренне дружелюбным, любил повеселиться, и женщина, с которой он жил, меня возбуждала. Она была старше меня — милое лицо и отличная фигура.

Несколько часов спустя мы нанесли визит Деннису Джейкобсу — еще одному студенту с кино-факультета. Деннис жил в мансарде на Брукс Стрит, в полквартале от океана. Он любил поговорить о Ницше, немецком философе. Я раскрыл одну из книг Ницше, «Рождение трагедии», которую обсуждали Джим с Деннисом, и прочитал пару абзацев. Я не мог взять в толк, как у кого-то может хватать терпения одолеть до конца целую книгу такой тарабарщины. Деннис казался чокнутым, но его вкус к жизни был заразительным.

Что касается Джима, то снаружи он производил впечатление сравнительно нормального студента колледжа. Изнутри его наполняла агрессивная страсть к познанию жизни и женщин. Так же, он хотел выяснить все что можно на тему того, как запустить карьеру нашей группы и как записывать пластинки.

Под конец дня, на протяжении которого непрерывно курилась трава и велись философские беседы, обратная сторона начала проявляться снаружи. Порой на меня находил испуг. Я спрашивал себя, Господи Боже мой, до каких глубин хочет докопаться этот парень? Моррисон знал о жизни нечто такое, о чем я и понятия не имел. Его любопытство было ненасытным, а круг чтения необозримым. Я не понимал и половины цитат, которыми он сыпал, но это ничуть не умаляло его пыла.

— Джон, а ты когда-нибудь задумывался по-настоящему, что там, с другой стороны? — спрашивал он со странным блеском в глазах.

— Что ты имеешь в виду конкретно, какая «другая сторона»?

— Ну, ты понимаешь… пустота, бездна.

— Думал, конечно, но я таким не заморачиваюсь, — я робко попробовал рассмеяться, пытаясь разрядить обстановку.

Джим снова углубился в смутный монолог, цитируя поэтов типа Рембó и Блейка.

— Дорога эксцессов ведет во дворец мудрости, — вновь и вновь повторял он, как эхо.

Встреча с Джимом стала смертью моей наивности.

К счастью, музыка была великим уравнивающим фактором для нас обоих. Скажем так, его восхищали мои возможности, как музыканта, а меня — его ум и образованность.

— Что ты имел в виду, когда говорил, на том концерте, что гитарист играет запредельно? — спросил Джим, когда мы, уже ближе к ночи, ехали в Голливуд.

— Он забирался так далеко, насколько возможно, в пределах структуры аккорда. Другими словами, он реально отрывался. Ты хочешь как можно дальше отклониться от темы, чтобы звучать по-настоящему свободно, но не настолько, чтобы выпасть из общей гармонии. Ты можешь немного поплясать на краю. Как Колтрейн или Майлз. У них есть право забираться в дебри, потому что они заплатили все долги, сделали массу прекрасных мейнстримовских записей.

Я был уверен, что он меня понимает. Когда я говорил о музыке Колтрейна как о потоке сознания в виде «звуковых полотен», Джим слушал очень внимательно, по ходу вставляя свои литературные ассоциации.

— Ну да, все верно. Как у Рембó, «разрушение смыслов». Слушай, а поехали в «Trip»? говорят, Аллен Гинзберг должен выступать.

— Хорошо. Знаешь… если джаз и поэзию можно как-то соединить… Я думаю, это мы и есть.

— Поспорим? — перебил меня Джим.

— Что?

Джим вытащил из кармана монетку в четверть доллара, подбросил в воздух и на лету поймал ее ртом.

— Ты что, проглотил ее?

— Угу.

— Ты псих.

— Угу. Ха-ха.

Глава 5. Light My Fire Зажги Мой Огонь

Оххай[22], 1977

Солнце садилось на запад, и знаменитый оххайский «розовый миг» — когда последние солнечные лучи освещают долину, вычерчивая в небе контуры хребта Топа-Топа, прямо за моей конюшней — должен был вот-вот наступить. Подсветка была ошеломляющей. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались апельсиновые рощи, акры и акры апельсиновых рощ. Я слез со своей лошади, Метчен, и повел ее в поводу вдоль скалистого обрыва к ранчо Тэтчер Скул. Сорок лет назад, таким же туманным вечером, Роналд Колмен вот так же тащился вдоль этого самого обрыва и глядел с высоты на волшебную долину Шангри-Ла в классической киноленте «Потерянный горизонт». Мне было ясно, почему киношники выбрали для натурных съемок именно это место. Я влюбился в него с первого взгляда, когда подыскивал пристанище для двух моих лошадок.