Всадники в грозу. Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors

Все втроем мы медленно спустились по бетонным ступенькам вниз в студию. Я помню, какими холодными казались железные перила, чувство пустоты в голове и единственная мысль: «Как хорошо бы сейчас немного поиграть».

В дверях репетиционной я взглянул на Рея.

— Тупо, тупо, — пробормотал он со злостью. — Точно, как Джимми и Дженис. Не оригинально. — Он сделал паузу, нервно прикуривая. — Отстал на финише, хм…? Пришел только третьим, прикинь? — Рей явно пытался заглушить свое горе злостью.

— Я рад, — пробормотал Робби, весь побелев. — Он, наконец, обрел покой.

Студийные музыканты, ожидавшие нас в подвале, сразу почувствовали, что случилась беда.

— Наш старый певец умер, — сказал я. Слова колотились рикошетом в моей голове, пока я доставал свои палочки.

Мы начали репетировать. Когда мы погрузились в нашу музыку, боль чуть отступила, ненадолго. На несколько мгновений мы забылись, если это вообще было возможно.

Потом мы сделали перерыв на обед, и пошли в ресторан «Старый мир», на Бульваре Сансет. В динамиках играла какая-то из рок-станций. Минут через 20, после того как мы сели за стол, ди-джей прервал передачу выпуском новостей.

«Рок-певец Моррисон из группы The Doors, умер в возрасте 27 лет. На данный момент подробности пока неизвестны».

Слова полоснули меня, как ножом, отозвавшись ломотой во всем теле. Я оглянулся по сторонам, пытаясь определить, узнали ли нас другие посетители ресторана. Похоже, на этот раз нет, слава Богу.

Потом мы вернулись в студию, ту самую, где всего лишь несколько месяцев назад мы записывали наш «альбом-камбек», как его уже прозвали критики, где Джим записывал свой вокал, сидя в памятной ванной комнате. Атмосфера на вечерней репетиции того, что впоследствии вылилось в альбом «Other Voices» (Другие голоса), была безжизненной.

Я остервенело колотил в свои барабаны, но души в моей игре не было. Я все глубже погружался в воспоминания о днях, когда мы только начинали. В те дни мы с Джимом часто прогуливались вдоль каналов в Венеции[8]. Приемничек наяривал горячие летние хиты 66-го, мы знакомились с психоделиками, девушками, медитациями, и нам казалось, что мы готовы изменить мир и изменить его — СЕЕЕЙЧААС!!!

Глава 2. Wild Child Дикое Дитя

Я всегда любил музыку. Восьмилетним ребенком, я все никак не мог понять, зачем мне приходилось становиться на колени в костеле Св. Тимоти, зато мне нравился органист. Витражи на окнах были очень красивые, но запах ладана и все это бормотание вокруг меня доставали. И те двенадцать картинок, на которых люди прибивали гвоздями к деревянному кресту руки и ноги какого-то парня, были очень неприятными.

Моя мама настаивала, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь с ней и с моей старшей сестрой Энн. Я удивлялся, как папе удалось отвертеться? Зато мамочка разрешала мне подниматься на балкон, где я усаживался на задние скамейки, вплотную к самым громким органным трубам (басовые ноты). Мистер К никогда не улыбался, но когда он играл басовые ноты, нажимая на педали ногами, стены в церкви сотрясались. Вместе с моей скамейкой. Обычно я был один наверху, и мог смотреть на мамочку с сестрой сверху вниз. Никто не садился там, кроме как на Пасху и Рождество, когда церковь была полна. Слишком громко. Ма говорила, что мистер К слишком усердствует с педалью громкости. Кроме того, с утра по воскресеньям мистер К обычно был с красным носом. Наверное, он слишком усердствовал с бутылочкой накануне вечером.

Когда он играл «Аве Мария», мне казалось, что я вылетаю из собственного тела. Я воображал, что будет, если однажды мистер К заиграет так громко, что в церкви повылетают все стекла и все внизу обернуться и посмотрят наверх, на нас двоих, а мы будем улыбаться. Я почему-то знал, что мистер К непременно улыбнется в такой ситуации.

Дома я заслушивался пластинками из коллекции моих родителей, прежде всего Гленном Миллером, впрочем, и классикой тоже. Музыка гипнотизировала меня и уносила прочь из моей маленькой спальни в пригороде в какую-то сказочную страну. В восемь с половиной я сказал своим родителям, что хочу учиться играть на пианино. Они вняли моим мольбам и взяли напрокат старое пианино. Я немедленно влюбился в инструмент. Мои родители никогда не заставляли меня заниматься, только нежно подталкивали порой. «Послезавтра у тебя урок», — могла сказать мама. Я обожал наигрывать уже выученные пьески, особенно если находились слушатели.

Еще ребенком я понял, что разница между великим музыкантом и посредственностью заключается в том, что играется между нотами: чувства, которые ты вкладываешь в паузы еще важней, чем сами звуки. Мне больше нравилось забавляться с несколькими уже выученными аккордами, чем разучивать новые пьесы. Я впадал в транс, наигрывая отрывок из какой-нибудь всем известной мелодии, и переделывая ее на свой лад с помощью нескольких грубых синкоп.