Всадники в грозу. Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors

Пол Ротшильд, наш продюсер, был очень открыт к мнению и предложениям всех участников. Будь он продюсером старой закваски, нас вряд ли пригласили бы участвовать в сведении дорожек, во время которого выстраивается окончательный звук. Но Пол был достаточно умен, чтобы понимать, что современные группы, которые записывают вещи собственного сочинения, очень переживают по поводу каждого из этапов звукозаписи. Он подключил к работе Пола Бивера, эксперта-программиста новых звуковых синтезаторов «Moog». Тот исказил звучание некоторых инструментальных и вокальных партий и добился впечатляющих эффектов. Мы сделали так, что голос Джима зазвучал воистину «странно» на заглавном треке, “Strange Days”. Во время записи “Unhappy Girl” Ротшильд предложил Рею сыграть на пианино последовательность аккордов в обратном порядке, под фонограмму, которую крутили задом наперед, затем развернул полученную дорожку и наложил на фонограмму, пущенную в нормальном направлении. Фортепиано, записанное задом наперед, звучало как некий мелодичный ударный инструмент — трещотка или шейкер — играющий правильные аккорды.

Позже этим летом[37] наш инженер Брюс Ботник раздобыл моно (однодорожечный) ознакомительный диск с новым битловским альбомом «Сержант Пеппер», который должен был вот-вот выйти. Он взял его у Turtles, с которыми только что записал песню “Happy Together”, и принес нам послушать. Ходили слухи, что Beatles купили десять копий нашего первого альбома. Их новый диск нас вдохновил и расстроил одновременно. Мы-то думали, что находимся на переднем крае экспериментов в поп-музыке, но Beatles, похоже, далеко обскакали нас в своем «Sergeant Pepper». Как писал Роберт Хилбурн из «L.A. Times», «все альбомы, записанные прежде, кажутся черно-белыми в сравнении с техническим многоцветием «Пеппера».

У Рея есть яркое воспоминание о тех днях:

Работая над «Strange Days», мы начали экспериментировать со студией как таковой, как с инструментом, на котором можно играть. В нашем распоряжении теперь было восемь дорожек и мы думали: «Боже, как здорово! Мы можем делать все что угодно — можем делать накладки, делать так и эдак — ведь у нас целых восемь треков, наиграешься!» По сегодняшним меркам это просто ничто, в сравнении с современными тридцати-двух канальными записями, но те восемь дорожек для нас были воистину новой степенью свободы. Так что, с этого момента, мы и начали «играться»… нас теперь стало пятеро в команде: клавиши, гитара, барабаны, вокалист — и студия.

Мы все курили очень много травы во время тех сейшенов. Сквозь дымку Мэри Джейн[38] музыка звучала все круче и круче — громче и громче. Один автор так описал нашу музыку: «люди отчаянно пытаются дотянуться друг до друга сквозь затуманивающий угар наркотиков и искусственные маски».

По ходу дела, мы рафинировали наш так называемый «калифорнийский» саунд с помощью «пугающих органных тембров, отзвуков раги и ситара…», как выразился другой рок-журналист, писавший о нас в то время. И стихи Джима продолжали поражать меня:

Мои глаза увидели тебя
Позволь им сфотографировать твою душу
Запечатлеть твои закоулки
На бесконечном свитке.

Его творения были великолепны — эротичные, но не порнографические, мистичные, но не претенциозные. Поэзия Джима была таким же источником его силы, как и его сексуально-заряженный облик «Давида» или его «медно-кожанный голос».

Однажды вечером нам позвонили от Jefferson Airplane. Они были в городе и хотели заехать к нам в студию. Так же как и мы, они работали над своим вторым альбомом, и нам всем было любопытно, как идут дела друг у друга. Меня порадовало, что Airplane зашли именно в тот момент, когда Джим выкрикивал строчки из своего стихотворения “Horse Latitudes” (Конские Широты):