Все имена птиц. Хроники неизвестных времен

– А то! Придется в воскресенье, что поделаешь.

– В воскресенье, – возражает Августа, – у меня пересдача.

– Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще – завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В Дубовом зале.

– Еще чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?

– Нет, чужие.

– Повезло, – комментирует Августа.

– Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…

– Ну, тогда не знаю, – теряется Августа.

– Дамы? – раздается давешний голос. – Прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?

То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.

– Направо, – любезно говорит Августа.

– Огромное вам спасибо…

Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредет по аллее.

До Ленки долетает тяжелая волна удушливого запаха.

– Господи, – говорит она шепотом, – ты видела?

– Что я должна была видеть? – в полный голос спрашивает Августа.

– Он же весь синий!

– Лена, – холодно говорит Августа, – ты сошла с ума.

* * *

– А она хорошо выглядит, – одобрительно говорит Сонечка Чехова.

– Да никак она не выглядит, – говорит Ленка, – как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…

– Брось, ты просто ей завидуешь, – говорит Сонечка Чехова. – Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.

– Знаю я, почему она его читает…

– Ты все сводишь к пошлости… А она – чистый, культурный человек. Ее имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь.

– Это не грязь, – защищается Ленка, – это краска…

– Какая разница? Тише, не мешай слушать.

Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом, стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет.

– Композиция, – говорит она с придыханием.

– Это не женщина, – шепчет поэт Добролюбов, ерзая на бархатной табуретке, – это Примавера…

Девочка с телевидения берет наперевес камеру.

– …Мы вышли в сад, – задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос ее постепенно набирает силу, – и ночь текла меж нами…

– Из какого сундука она извлекла это старье? – возмущается Ленка. – Оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать…

– Это и есть мои, – сухо произносит Добролюбов. – Лирический цикл.

– Ох, я хотела сказать…

– Да тише вы, – шипят сзади.

– …И страсть звенела стременами…

Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал.

– Паузу держит, – поясняет поэт Добролюбов.

– Послушайте, – вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, – кто испортил воздух?

Напряжение достигло высшего накала.

– Но… – нерешительно бормочет Добролюбов.

Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал:

– Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засранный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала…

– Но Верочка…

– Что – Верочка? Я уже тридцать лет Верочка.

– Сорок пять, – машинально поправляет Добролюбов.

Господи, думает Ленка, да что творится?

– Занавес, – выкрикивает поэт Добролюбов, – скорее дайте занавес!

– Господь с тобой, – говорит Ленка, – тут занавеса сроду не было…

Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться:

– И ты, – это уже девочке с телевидения, – чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я ее сама не убрала – ноги отдельно, объектив отдельно… Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял – прочти да прочти… Пишет сам не знает что, а я стой, читай… говнюкам всяким… да пошли вы…

И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают ее глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остается сидеть на месте.

– У нее нервный срыв, – объясняет Ленке Сонечка Чехова.

– Ты думаешь? А по-моему, она еще никогда не была до такой степени нормальна. Просто она нарушила конвенцию. Знаешь, иногда так хочется высказаться, ну наболело… но что-то мешает… Потому что ведь тут кто-то действительно…

– Я тоже почувствовала. Но я же об этом не говорю.

– Ну а она не выдержала. Может, ей мы все уже до такой степени опротивели…

Ленку грызет непонятное чувство вины…

* * *

С утра прошел нежный осенний дождь, и аллеи еще не просохли. Над асфальтом клубится легкая сизая дымка, тонкие серебристые нити плывут в воздухе – перелетные пауки запускают свои монгольфьеры. Ленку ничего не радует.

– Опять все сначала, – вздыхает она. – Гершензон за Гершензоном… опять тащить эту тяжесть… корячиться…

– Ладно, – говорит Августа, – все-таки последняя могила в этом сезоне…

– По крайней мере, с погодой повезло. – Ленка одобрительно оглядывает по-летнему буйную зелень, кое-где сбрызнутую желтым. – Уж лучше тут, на свежем воздухе, чем в институте гнить. А я боялась, мы сегодня не выберемся. Ты же говорила, у тебя студенты…

– А они не пришли, – отвечает Августа.

– Это как? Никто не пришел?