Все имена птиц. Хроники неизвестных времен

– Погодите. У вас что, общество друзей мертвых Гершензонов?

– Да нет же. Один был ошибочный. Но ведет себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…

– Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, – пояснила Августа.

– Будь на моем месте кто-нибудь другой, – сказал доцент Нарбут, – он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Еще коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу´ я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете почему?

– Их человек, – уверенно говорит Августа.

– Я этого тебе не говорил. Но очень-очень толковый математик. Еще Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает: откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошел от дел.

Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.

– Что? – переспросила Августа.

– А я что-то сказал?

– Про то, что он… – она с трудом выговаривает, – не умер.

– Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.

– Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме.

– Да он к тому времени уже четверть века как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался – «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны – не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и все. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.

– А на что… – убитым голосом произносит Ленка, – на что же нам надеяться?

Доцент Нарбут поглядел на нее очень внимательно:

– Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошел от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дому не выходит. И говорят… – голос его упал до шепота, – говорят, что он никогда не раздергивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.

– Если он никого к себе не допускает, – резонно замечает Августа, – то что он, извиняюсь, жрет?..

– Если бы он совсем никого к себе не допускал, он бы уже стал чистой сущностью. А он пока еще физическое тело. К нему ходит Генриетта Мулярчик. Знаете такую?

– Кто же ее не знает. Но она странная немножко.

– Он тоже. Он – ее кузен. Так что попробуйте через Мулярчик. Найдите к ней подход. Только учтите – я вам этого не говорил.

– Почему?

– Этого я тоже сказать не могу. Но он общается с миром только через Мулярчик.

– Что он о себе думает? – вдруг возмущается Августа. – Он кто?!

– Никто… тень во мраке… Через Мулярчик, Лена.

– Ик…

– Ей пора на воздух… – виновато говорит Августа.

Доцент Нарбут широким жестом взмахивает Ленкиной курткой. Какое-то время они балансируют – он пытается прицелиться, а Ленка – попасть в рукава. Наконец совместными усилиями им это удается, но куртка почему-то все равно сидит перекошенно.

На улице почему-то уже темно. Темнота невнятная, какая-то мутная, фонари плавают в ней, как рыбьи глаза…

– Августа, – стонет Ленка, – мне плохо…

– Меньше пить надо было, – зловеще говорит Августа.

– Если бы я не пила, пришлось бы тебе. А так я весь коньяк…

– Ты пила не коньяк. Ты пила мою кровь. Неделю жизни ты высосала.

– Я и своей не пожалела… ик…

– В подворотню… не блюй посреди улицы, умоляю… Господи, увидят меня с тобой, что подумают?

– Что ты сестра милосердия… Послушай, только честно… ты любишь своих студентов?

– А?

– Ну, любишь, радуешься, хочешь их видеть?

– Иди к черту, – устало говорит Августа.

Подворотня совсем темная, черные железные ворота приглашающе распахнуты, точно пасть Левиафана. Далеко, во мраке, горит одинокая тусклая лампочка.

– Ты давай-давай, – приглашает Августа, – не стесняйся…

– Отвернись… ик!

– Вот наказание…

– Двери лица его… – бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, – пламенники пасти его…

– Тебе уже лучше?

– Ага… лучше. Знаешь, кто тут живет, в этом доме?

– Кто?

– Актриса Лохвицкая тут живет.

– А ты, значит, блюешь у нее в подворотне, – задумчиво комментирует Августа. – Это что, подсознательный акт? Или волевой?

– Это вообще никакой не акт, дуреха, – говорит Ленка, отдуваясь. – Это процесс. Непроизвольный. Ясно?

– Ясно… вот только… как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе…

– Замнем, – говорит Ленка, утираясь носовым платком.

– Может, ты и права, – задумчиво говорит Августа. – Может, в твоем безумии есть какая-то система… Порвалось покрывало реальности, говоришь?

– Я этого не говорю…

– Все равно… Значит, это он… Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно!

– А он не может, – говорит Ленка, осторожно переводя дух. – Он невербален.

– Чего?

– Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль!

– Чего?

– Элементаль, ясно?

– Откуда ты этого нахваталась, – устало говорит Августа.