Все к лучшему

— Что бы сегодня ни случилось — видит бог, я ума не приложу, что же все-таки стряслось, — ты должен верить в то, что все это не просто так, а по какой-то причине.

— Причина в том, что я дурак, — отвечаю я.

Лила тихонько смеется, наклоняется и целует меня в лоб.

— Ты поспи, а утром поговорим, хорошо?

Я хватаю ее за руку.

— Спасибо, мам, — благодарю я. — За то, что забрала меня оттуда и привезла сюда.

— Пожалуйста, — мягко произносит она. — Это твой дом, Зак, и пока я жива, так будет всегда. Мы твоя семья и любим тебя, — тут она ухмыляется, — что бы ты ни натворил.

Она еще раз крепко целует меня в щеку.

— Спи, родной.

После ее ухода я ворочаюсь и никак не могу улечься поудобнее. Электронные часы на тумбочке показывают начало третьего, и, несмотря на то что у меня болят глаза от усталости, сердце упорно и быстро колотится в ритме хип-хопа, а во всех членах кипит нервная энергия. Первые тревожные признаки будущего похмелья вьются, точно насекомые, в голове, стараясь отыскать теплое укромное местечко, где бы приземлиться и осесть надолго. Я сползаю с кровати, бреду по коридору в трусах и футболке, которые мне дал Пит, и на цыпочках спускаюсь на кухню попить. В гостиной я прихлебываю воду и листаю старые фотоальбомы — тех лет, когда Норм еще не ушел. Он всегда нас фотографировал, надеясь сохранить наши образы для потомков. А вот Лила почти никогда нас не снимала — наверно, фотоаппараты вызывали у нее болезненные воспоминания о том, как она застала Норма в постели с Анной. Я просматриваю наши с братьями фотографии и замечаю, что все они похожи в одном: Мэтт всегда глядит в камеру, улыбается или корчит рожи, а я упрашиваю Пита посмотреть в камеру и сам забываю улыбнуться. Фотографии в итоге получались какие-то бессвязные — трое мальчишек, как будто сошедшие с разных снимков, разрезанных и склеенных в один. Более-менее гармонично выглядят только те, на которых есть Норм (Лила фотографировала), словно его присутствие объединяло нас в фокусе.

Я возвращаюсь наверх, и ступеньки скрипят под моими босыми ногами. На пороге комнаты Мэтта и Пита я замираю. Мэтт спит в одежде, свернувшись калачиком на одеяле и почти прижавшись лицом к стене. Пит растянулся на спине и громко храпит; даже во сне его губы изгибаются в полуулыбке. На столе во всю длину вытянулась лампа на шарнирах и маячит над спящими братьями, точно часовой, а парик, который для безопасности нахлобучил на нее Мэтт, лишь добавляет схожести. Возле лампы фотография, на которой я держу на руках новорожденного Пита и смотрю на него широко раскрытыми глазами — мне там три года.

— Что ты делаешь, Зак? — шепчет с кровати Пит.

— Ничего, — отвечаю я. — Не спится.

— Хочешь, ложись с нами.

— Давай.

Полусонный, Пит встает с кровати, ловко раскладывает ее вторую половину, стараясь, чтобы обе части были вровень, и бросает на нее одну из двух своих подушек.

— Залезай, — говорит он.

Лишнего одеяла в комнате нет, но Пит двигается, чтобы мне хватило его.

— Ты теперь не женишься на Хоуп, да?

— Едва ли.

— Ты женишься на Тамаре?

— Вряд ли я в ближайшее время вообще женюсь.

Пит откидывается на кровати и задумчиво произносит:

— Ох уж эти женщины! С ними тяжко, а без них тошно.

— Твоя правда, брат.

Он смеется.

— Мне нравится, когда ты спишь дома.

— Я знаю, — отвечаю я. — Надо бы почаще приезжать.

Пит переворачивается на бок и зевает.

— Я тебя люблю.

— И я тебя люблю.

Я лежу с открытыми глазами между спящими братьями и чувствую, как сознание медленно оставляет меня, точно кровь, по капле сочащаяся из раны. Тихое мерное дыхание братьев убаюкивает меня, я проваливаюсь в глубокую черную дыру сна и сплю без сновидений.

Глава 36

В воскресенье мне с трудом удается воскреснуть. Я то просыпаюсь, то снова забываюсь тяжелым, липким сном, меня мучат отвратительные, тошнотворные кошмары, в которых я либо слишком медленно от кого-то убегаю, либо стремительно куда-то сползаю и никак не могу остановиться. В те редкие мгновения, что я прихожу в себя — либо очнувшись от кошмара, либо просто встаю пописать, — я чувствую, что совершенно разбит и с похмелья: глаза болят, во рту сухость и перегар. В четвертом часу дня я наконец поднимаюсь и плетусь в душ, и лишь тогда, спустя двадцать часов окончательно придя в сознание, я ощущаю зияющую пустоту в животе — там, где всегда была Хоуп.

Дома никого нет. Я стою у венецианского окна в гостиной в штанах от костюма и футболке, в которой спал, идти мне некуда, и я испытываю глухую обиду на свою семью за то, что они меня бросили одного в трудную минуту. Я знаю, что по крайней мере некоторые из них скоро вернутся, но все равно не могу вынести душащей пустоты дома. У крыльца нет машин, так что я накидываю пиджак и отправляюсь в путь пешком. День стоит ясный и ветреный, на солнце довольно тепло, но ледяной ветер пробирает сквозь пиджак, до мурашек. Однако мне лень возвращаться и искать дома какую-нибудь старую куртку, поэтому я складываю руки на груди, шагаю по тротуару, подставив лицо солнцу, и стараюсь не думать о том, куда иду, хотя прекрасно понимаю куда.