Все люди — враги

На следующее утро дождь все еще лил, но Тони собрался сейчас же уехать из Блуа. Он решил, что пока хватит с него соборов и замков, которые лишь возбуждают его мозг, тогда как ему нужно только выгадать время, чтобы снова начать расти и не заниматься ежедневно выкапыванием корней. Он также решил, что было ошибкой позволять себе размышлять о великих тиранах и кретинах. Живи и давай жить другим! Правда, люди окончательно губят мир, который ему необходим и который он любит, но невозможно предпринять по отношению к ним какие-либо радикальные меры, а он чувствовал небывалое отвращение к политической агитации и увертливому теоретизированию. Захватившие власть агитаторы будут не лучше других, — у них у всех одни и те же заплесневевшие понятия, в той или другой форме. Так или иначе — к черту их! Живите и давайте жить другим! Если нельзя изменить их, старайтесь уйти от них. Печально, что нельзя уйти от их дел в образе войн, индустриализма, подоходного налога и банкротств.

Итак, Тони сел в первый поезд до Тура[149] и под дождем пешком пустился на юг. Почти две недели он упрямо шагал к югу, делая зигзаги от деревни к деревне, иногда насквозь промокал, скверно питался в одних местах и неожиданно хорошо в других и шел все на юг, навстречу весне. Он ничего не читал и не «любовался видами», кроме тех редких случаев, когда заходил в какую-нибудь деревенскую церковь и с полчаса сидел там в полном молчании. Еще больше ему нравилось сидеть в лесу, или у дороги, или на мосту и ни о чем не думать — так попросту отдаваться нарастающему ощущению того, что он жив. Первые несколько дней, казалось, вообще ничего не нарастало. По временам он чувствовал раздражение и нетерпение и бывал очень близок к тому, что ему уже начинало надоедать одиночество, и не раз проходил через состояние действительно безнадежного угнетения. Но Тони не сдавался, говоря себе, что во всяком случае воздух и движение поднимают жизненный тонус тела, становящегося дряблым от жизни в городах. Сначала он натер себе ноги, и у него ломило все тело, но постепенно стал привыкать; спал он как убитый.

На пятый день Тони наворожил себе прекрасную погоду и почувствовал, что он и весна уже встретились. Деревья, которые на севере стояли без листьев, здесь начинали потихоньку набухать почками; цветы стали появляться везде, а не только в защищенных уголках; и птицы пели во весь голос. В этот день он позавтракал экономно, но все же изысканно, в маленьком придорожном трактире, где молодая женщина в белом чепце с оборками подавала ему и нескольким рабочим свежую форель из горного ручья, вкусно пахнущий хлеб, отличное масло и бордоское белое вино. Хлеб и вино составляли основу питания, как это было в течение десятков столетий во всей Южной Европе, где до сих пор инстинктивно признается их поистине священная природа. Не только простая жадность сурово возражает против пустой траты, хлеба или вина. Они — боги! И никакая попытка одухотворения не уничтожит их материальной божественности. Так, по крайней мере, думал Тони, рассматривая людей за едой, которую подавала быстрая молчаливая женщина. Ему нравились их инстинктивная благопристойность и отсутствие самоуверенности; они ели без итальянской неряшливости, без некрасивого английского чавканья. Не выказывали они и глупой вражды к чужеземцу или попыток насиловать его уединение нескромными вопросами, — они просто и скромно относились к нему, как к проходящему мимо путешественнику.

Очень обрадованный этим проблеском живых традиций цивилизации, Тони в хорошем настроении отправился дальше в надежде, что деревня навсегда сможет быть сохранена от деляческих улучшений. Часа через два тропа, по которой он шел по лесу, привела его к большой прогалине, где ручей бежал между покатыми берегами, покрытыми лесными фиалками. Под углом к ручью, через лес до самого горизонта шла длинная просека; взглянув вдоль нее, Тони увидел, как дикий кабан поднялся с логовища, протрусил несколько сот метров по открытому месту и затем снова скрылся в зеленых зарослях по другую сторону дороги.