Все люди — враги

— Ах, — произнес Тони, собирая сдачу и беспечно оставляя чаевые, размер которых заставил нахмуриться Харольда. — Это звучит как символ веры, Уолтер. «Во что я верю», сочинение Холла Фейна. Однако это не моя вера. Подобно мистеру Пеготти[179] я отправляюсь по белу свету, чтобы отыскать свою Эмили. И моя Эмили — это ежедневное и ежечасное ощущение того, что я живу как человеческое существо, а не как бессмысленная пешка. Итак, прощайте!

II

Годом или даже несколькими месяцами раньше Тони был бы расстроен такой встречей с Харольдом и Уолтером и тем, что они ему говорили. Он терзался бы этим после, сомневаясь в себе, спрашивая себя, не были ли они в конце концов правы? Теперь же он уже через десять минут выбросил навсегда из головы и их самих, и их взгляды. Конечно, они были мудры, в меру мудрости своего мира, но не его мира. То, что они говорили и чувствовали, затрагивало Тони только поверхностно, оставляя самую сердцевину совершенно незадетой и нетронутой. Это наполнило его чувством ликования, словно он открыл, что он теперь неуязвим, а то, что его считают глупцом, ровно ничего не значит. Если самонадеянно претендовать на роль дурака ради Господа Бога, то во всяком случае можно решиться стать дураком ради жизни.

Весь остаток дня Тони много думал об Эвелин, переживая настроение какой-то обособленной нежности. Оглядываясь назад — быть может, с оттенком обычной тенденции идеализировать людей и переживания времен юности, — он считал, что Эвелин обладала таинственными свойствами прелести, которые принуждена была скрывать от мира. Своим прикосновением она была способна сообщать — как трудно находить нужные слова! — напряженную физическую жизнь, которая была настолько утонченнее обычной жизни, что ее следовало бы назвать «божественной». От прикосновения Эвелин слабое пламя его жизни вспыхнуло ярким светом, как это бывает с пламенем, когда его из обычной атмосферы переносят в кислород. И это было тем переживанием, которое вместе с другими помогло Тони установить для себя образец того, чего он желал от жизни. Тони было интересно узнать, развилось ли это свойство в Эвелин до полной зрелости, или же оно затоптано, поскольку общество старается затоптать его у всех молодых. Довольно мрачно подумал Тони о своей упрямой, все время проигрываемой борьбе, которую он принужден был вести годами, так что лучшая часть его жизни была истрачена на то, чтобы вернуться туда же, где он был в двадцать лет, и притом с какими ранами!

Чем больше он думал об Эвелин, тем глубже убеждался в том, что было бы чрезвычайно ошибочным, было бы какой-то профанацией пытаться восстановить их близость времен Вайнхауза. Неполная в одном смысле, она была полной как переживание. Не оставалось ничего не выполненного. Не было ощущения, что он сбит с толку и ограблен, как это было бы… Теперь он очень сожалел, что согласился повидаться с Эвелин. И был уже почти готов позвонить в отель и сказать, что он не может прийти. Но это было бы слишком грубо. Тони утешил себя мыслью, что они спокойно поговорят за обедом, понимая друг друга без необходимости прямых высказываний, и что Эвелин увидит, как что-то от ее свойства всегда продолжало жить в нем. Если она сохранила что-нибудь от этого свойства, она поймет, что почтительная нежность гораздо более драгоценна, чем любые грубые попытки ухаживания, которые непременно приведут к позорной неудаче. А если нет…

* * *

Придя в отель, Тони с удивлением услышал, как псевдодворецкий сказал, передавая его лакею: «Апартамент номер три». «Апартамент» звучало зловеще и походило на англо-индийскую претенциозность. Тони провели в комнату, где за большой безобразной решеткой горел огонь в камине. Там были тяжелые репсовые занавески и обои в стиле короля Эдуарда, а почти в центре комнаты стоял стол, аккуратно накрытый для обеда на двоих. Лакей сказал:

— Миссис Морсхэд сейчас придет, сэр, — и ушел. Тони подошел к камину, у которого стояли большое кресло и другой столик — весьма убогая имитация великолепных флорентийских столов, выложенных узором из цветного камня. На столике валялось рукоделие и два-три романа, но внимание Тони было сейчас же привлечено к трем фотографиям в рамках: одна изображала пожилого человека в белом тропическом костюме и с пробковым шлемом в руке, а другие — двух мальчиков в итонских воротниках и школьных шапочках. В старшем мальчике не было ничего особенного, но Тони показалось, что он видит что-то от грации Эвелин в несколько задумчивом выражении лица младшего мальчика. Тони взял фотографию в руки, чтобы рассмотреть поближе. Да, было нечто, напоминавшее ему ту стройную девушку, которую он знал. Тони так задумался, что не слышал, как открылась дверь. Он вздрогнул, когда чей-то звонкий, высокий голос, в котором звучали довольно повелительные нотки, произнес:

— Так вы разглядываете мои сокровища, не так ли?

Тони торопливо поставил рамку и пошел навстречу Эвелин со словами:

— Прошу прощения, Эвелин. Ну, как вы поживаете?