Все люди — враги

Они обменялись рукопожатием, и Эвелин посмотрела на него так пристально и испытующе, что Тони почувствовал себя неловко.

— Так, значит, вы — Тони, — сказала она. — Вы выросли и пополнели, но я всегда бы вас узнала. Ну, ну!

Был какой-то металлический оттенок в этом «ну, ну», который давал понять, что Тони уже взвешен на весах и найден очень легким. Он почувствовал растерянность и почти онемел, быть может, потому, что реальная Эвелин, стоявшая перед ним, была так непохожа на ту Эвелин, которую он знал или которую он воображал себе. В свои самые пессимистические моменты он никогда не представлял ее себе таким воплощением Мем-Сагиб[180] в отпуску, притом одетую в не очень модное вечернее платье и увешанную довольно безвкусными драгоценностями. Он почувствовал, что совершил промах, явившись не в смокинге, и был не слишком утешен мыслью, что его парадный костюм был реликвией, сохранившейся от тех дней, когда он еще одевался на Сэвиль Роу. Тони решил не приносить извинений, которых от него явно ждали, и сказал:

— Я не мог удержаться, чтобы не посмотреть на фотографии ваших сыновей. Мне показалось, что у младшего в лице есть что-то от вас, какой я знавал вас когда-то.

— Они такие очаровательные, — сказала Эвелин, игнорируя его замечание о сходстве и говоря в том тоне материнского покровительственного чувства собственности, который Тони всегда раздражал. — Я хотела бы, чтобы вы их повидали до того, как они уехали в школу. Джим — настоящий спортсмен, работает, когда надо работать, и играет, когда надо играть. В этом семестре он выиграет школьное первенство. Боб, младший, несколько беспокоит нас. Всегда ходит как сонный и совершенно не интересуется теми вещами, которые должны бы нравиться мальчику. Мы с мужем считали, что он нуждается в дисциплине и в здоровой компании, чтобы проснуться. Конечно, он еще слишком мал, чтобы жить без семьи, он еще только в подготовительной школе. Мне пришлось держаться сурово, когда я расставалась с ним, уверяю вас… Мне не хотелось, чтобы он расплакался и опозорил и себя и меня в первый же день. Джим, конечно, совсем другой, как будто ему все равно, хотя он всегда аккуратно пишет нам раз в неделю. Но я надеюсь, что из Боба выбьют дурь. Кстати, у вас есть дети, Тони?

— Нет, — сказал Тони, кладя на стол фотографию Боба, с немым восклицанием: «Увы, бедный Боб!»

— А, ну тогда это вам не будет интересно!

— Наоборот, мне очень интересно. Я много бы дал, чтобы узнать, какие у детей этого возраста мысли о нас и о мире, который мы им оставляем.

— Я уверена, что они не ломают себе головы над такими абсурдными идеями, — сказала Эвелин, смеясь и нажимая кнопку звонка. — Какого вам коктейля? Мартини? Сайд-кар?

— Спасибо, лучше не надо никакого!

— О, но вы должны выпить! Я собираюсь пить сайд-кар, а если вы не любите коктейля, так пейте шерри.

— Хорошо, выпью, благодарю вас.

Когда Эвелин отдала приказание лакею, Тони сказал:

— Маргарет, моя жена, просила передать вам, что она очень жалеет, что не могла приехать. Ваше приглашение было так неожиданно, знаете ли, а она уже дала кому-то обещание, которое никак нельзя было не сдержать.

— Мне тоже жаль. Я хотела посмотреть, какой такой женщине удалось подцепить вас, Тони. Я пригласила одного знакомого к обеду, чтобы нас было четверо, но он придет потом. Капитан Мартлет. Вы, разумеется, знаете капитана Мартлета из индийской армии?

— Нет, боюсь, что не знаю, — ответил Тони, который до этой минуты никогда не слышал ни звука о славе капитана Мартлета.

— Он вам очень понравится. Он великолепно вел себя на северо-западной границе. Конечно, теперь у горной артиллерии гораздо меньше дела, чтобы образумить язычников, все больше и больше применяют самолеты.

Несколько озадаченный Тони печально сидел за обедом среди развалин своей мечты. Английская Индия сделала свое дело в совершенстве, и не осталось никакого намека на ту Эвелин, которую Тони знал когда-то. Тони думал об ее девичьем теле, свежем и трепетном, как заря, открывающаяся навстречу юному и радостному миру, и скорбел при мысли о том, что мужчина делает из женщины. Почти все, что говорила эта Эвелин, коробило Тони, как фальшивые слова из роли, которую так долго и старательно разыгрывали, что она, наконец, совершенно вытеснила живого человека. И теперь существовало только то, что подменило этого живого человека. Мысли Эвелин, ее чувства, даже ее внешность были мыслями, чувствами и внешностью провинциалки, которая настолько не сознает своей отсталости, что даже считает себя весьма передовой. Во всем этом не было непосредственности настоящего, глубоко укоренившегося провинциализма, который может быть неподдельным и искренним, это был просто привкус загнившей метрополии.