Все люди — враги

Они прошли в сад, и Тони увидел, что боги опять все превосходно устроили руками Маммы Филомены. Стол был украшен узором из лепестков, и у каждой тарелки лежало по пучку весенних цветов и карточка с надписью: «Auguri della famiglia»[211]. Мамма поставила на стол особый сервиз из своего буфета с фарфором и серебро, которое прятала под кроватью и сама никогда не употребляла. Тони был тронут.

— Отлично, — сказал он. — Вы сделали все, чего можно только желать, синьора, и больше, чем я ожидал. Не знаю, как и отблагодарить вас.

Он поглядел за тростниковую загородку, чтобы увериться, что Ката еще не идет, и сказал, понизив голос:

— Сколько синьорина платит вам?

— Сто пятьдесят лир за десять дней, синьоре, но мы не можем…

— Знаю, знаю, — перебил Тони. — Вот что, я заплачу за это. Вы понимаете? Скажите ей, что все заплачено, и откажитесь брать деньги. Теперь я буду за ней присматривать. Мы будем у вас на полном пансионе, а если вы подадите что-нибудь лишнее, я заплачу, конечно.

— Да, синьоре. — Хотя старая дама и выказала великодушие, считая Кате все по таким дешевым ценам, однако она нисколько не была огорчена, когда оказалось, что обстоятельства стали для нее несколько выгоднее. Кроме того, в итальянцах до сих пор еще много артистичности: они любят изобилие, и любят делать все как следует.

— Кажется, это все, — сказал Тони задумчиво. — Нет, постойте минутку. Что вы даете ей на завтрак?

— Черный кофе и хлеб, синьоре!

— Черт!

Он вспомнил, как Ката ненавидела пить по утрам черный кофе и как она любила фрукты и мед и чтобы было много горячего молока.

— Вероятно, нельзя достать настоящего меду? — спросил он.

— Я думаю, у почтальона найдется, но очень дорого.

— Достаньте. В сотах, если можно. Надо доставать ей венские булочки и масло, мед и фрукты, и много молока, и притом горячего. И купите нам кило настоящего кофе — не эту лакричную гадость. Вот триста лир. Это покроет ее счет по сегодняшний день и хватит на завтраки. Смотрите достаньте все это! Вы рассчитаетесь со мной. Тише! Вот она.

— Вы похожи на двух заговорщиков, — сказала Ката, обходя тростниковую загородку. — Я слышала, как вы ужасно трагично шептались.

— Я так и думал, что ты догадаешься, — сказал Тони. — Мое имя Борджиа, а это моя дочь — Лукреция. Так что теперь ты знаешь, чего ждать.

— Подавать, синьорина? — спросила старуха.

— Сейчас же, — сказал Тони, — subito! — Затем по-английски Кате: — Я должен сбегать наверх и помыться. Но если бы я ей сказал «через две минуты», она бы сделала из них полчаса.

Когда он вернулся, Ката стояла у стола, распутывая длинные нитки на букетиках цветов.

— Как они очаровательно украсили стол, — воскликнула она, глядя на Тони счастливыми глазами. — Это ты выдумал?

— Отчасти. Но украшение стола всецело принадлежит Мамме. Она — милочка. Если ты меня бросишь, Ката, я убегу с ней.

— Тогда Баббо застрелит тебя из-за дерева. Тут близко до Сицилии; у них до сих пор существует вендетта[212]. О бедные цветы, как их ужасно крепко свивали. Они не могут дышать. Это вызывает у меня такое ощущение, как будто большая змея обвилась вокруг моей груди.

— Это неоклассический дух, — объяснил Тони. — Все везде аккуратно, и крепко, и приведено в порядок, и никаких глупостей насчет природы.

— Вот так! — сказала Ката, встряхивая наконец освобожденные цветы. — Теперь они стали счастливее. Тебе нравятся эти маленькие дикие цикламены, Тони?

— Очень. У одного английского поэта сказано, что они похожи на уши борзой собаки. А мне они напоминают скорее девушек со склоненными головами, быстро бегущих против ветра.

Он отошел назад, чтобы взглянуть на двор и убедиться, что никто не идет, и затем вернулся к загородке из толстого зеленого тростника. Ката деловито распутывала нитки и освобождала цветы, трогая их концами своих нежных пальцев, как будто цветы и в самом деле были живыми. Тони заметил, что она переменила платье и надела коралловое ожерельице, придав и тому и другому какое-то индивидуальное отличие. Возясь с цветами, она тихонько напевала, бессознательно, как это делают счастливые люди. Однако как горька, должно быть, была ее жизнь и какою давнею была эта горечь, если даже в счастье ее лицо сохраняет это выражение трагической скорби! Тони подумал, что, без сомнения, и у него самого иногда бывает довольно мрачный вид. И все же как мало просили они у своих собратьев — только чтобы их оставили в покое вдвоем.

— Ката!

Она посмотрела на него вопросительно, когда он подошел к ней и взял ее за руки.

— Подумала ли ты, Ката, что мы одни вдвоем на Эе и что солнце сияет?

— Я почти ни о чем другом не думала, пока подымалась наверх и пока перебирала эти цветы.

— И что ничто не сможет разлучить нас?

Ката не ответила, и Тони увидел, как в ее глазах вспыхнул тревожный страх, который он заметил раньше. Ее так изранила жизнь, что она не смела и мечтать о счастье. Тони наклонился и поцеловал ее, потому что он этого хотел и потому что, казалось, не было слов для обещаний, которые он жаждал дать. «Влюбленный — самый целомудренный из всех мужчин, — подумал Тони, — ему нужна только одна женщина».