Все люди — враги

И Тони еще раз заметил промелькнувший страх в ее глазах и удивился, почему он там таится. Странно чувствовать себя такими близкими и вместе с тем так мало знать о происшествиях жизни друг друга, что приходится задавать элементарные вопросы, как это делают малознакомые люди. Вернулся страх, что, может быть, он позволил своим надеждам взлететь слишком высоко; как бы Кате ни хотелось остаться с ним, в ее жизни все же может быть что-нибудь такое, что мешает этому. Но раз нет ни мужа, ни младенцев, незаконных или законных, — что же может мешать?

Вместе с кофе, — который был настоящим кофе, — появились старики. Они пришли посидеть с ними по приглашению Тони, и Баббо докончил бутылку вина. Ката весело разговаривала с ними, и Тони восхищался ее беглой итальянской речью и настоящим знанием идиом; о себе он знал, что он просто переводит с английского, когда говорит. Однако постепенно Ката затихла и сидела совсем молча, рассеянно чертя концом ложки по скатерти. Тони не мешал ей, вспомнив, как часто его ругали в детстве за это же самое, и продолжал говорить о Филомене, о том, когда она вернется и как старухе, должно быть, не хватает ее. Наконец Ката сказала ему по-английски:

— Тони, ничего, если я пойду немного отдохнуть?

— Конечно ничего. Тебя, должно быть, измучило все это. Иди и отдыхай. Я буду у себя в комнате, и если ты попозже захочешь еще прогуляться, ты зайдешь ко мне?

— Которая твоя комната?

— В конце коридора — та, что с террасой.

Ката очаровательно извинилась перед стариками и ушла, как показалось Тони, слегка поникнув в своей грации. Он надеялся все же, что утренние переживания не чересчур утомили ее.

Часа в три Тони пошел в свою комнату, на цыпочках пройдя по голым доскам коридора, чтобы не разбудить Кату, если она спит. Идя мимо, он послал воздушный поцелуй ее двери. Ставни его комнаты были закрыты наглухо, и после яркого солнца на улице комната показалась Тони жильем киммерийцев[214]. Он ощупью пробрался к высокой стеклянной двери и вышел на ослепительно белую террасу. На черепичной балюстраде стояли маленькие горшочки с цветами, в них росли главным образом фрезии и цикламены. Вся южная сторона Эи лежала перед ним в сонной полдневной тишине, в одну сторону расстилаясь вверх к горному хребту, а в другую спускаясь вниз и вниз, пока последним своим обрывом суша не касалась спокойного моря. Тишина была такая, что Тони мог слышать звяканье сбруи, когда лошадь, стоявшая за углом на улице, отряхивала мух с головы, и далекое монотонное, ноющее пение женщины, работавшей среди олив. Все это было точной копией одного из полуденных часов в апреле 1914 года, когда Тони так же расстался с Катой и глядел через остров на море с того же места, на той же террасе. Иллюзия остановленного времени была так сильна, что он почти усомнился в реальности лет, разделявших эти два момента. Были ли они только дурным сном, все это горе и убожество, и его борьба и ошибки — война, отчаяние, Маргарет, «деловая жизнь», все это? Эти два одинаковых момента ограничивали собой самую бурную и несчастную часть жизни, и его и Каты, как будто в промежутке поссорившиеся боги швыряли их из стороны в сторону. Теперь, без сомнения, они отслужили достаточный срок, чтобы заслужить друг друга? Небо и солнце, и ты, богиня, рожденная из пены, и ты, Изида-Искательница, будьте милостивы!

Тони несколько времени простоял на террасе, погруженный в переживания, слишком глубокие, чтобы их можно было назвать мыслями; а потом, почувствовав, что солнце печет для него слишком сильно, вернулся в комнату и стал ходить взад и вперед, рассуждая сам с собой. В конце концов он достал блокнот и написал короткое письмо Филомене, благодаря ее и представив ей в сдержанных тонах и как бы со стороны отчет о том, что произошло. Следующее письмо было труднее, и прошло немало времени, пока он перевалил за обращение: «Дорогая Маргарет». Впрочем, раз уж начав, он принялся писать быстро и не останавливаясь, изложил всю историю свою и Каты, обвинял себя, оправдывал Кату, умолял Маргарет о прощении и уговаривал ее сразу же развестись с ним. Окончив наконец, он перечитал все четыре страницы, исписанные мелким почерком, вложил их в конверт, заклеил и надписал адрес и затем бросился на кровать, чтобы отдохнуть. Но как только он лег, сомнения в благоразумии этого письма начали одолевать его. Он гнал их, а они возвращались с удвоенной силой. Неужели он узнал столь мало о человеческой природе, о женщинах вообще и о Маргарет в частности, чтобы отдаваться связанным в ее руки, угощать ее трагической историей, чтобы жена могла дразнить его ею и смеяться над ней со своими друзьями, и даже сообщить ей свой адрес, так что, если она захочет, она может приехать и разбить счастье, завоеванное с таким мучением и стыдом? Не слишком ли наивно доверять ее великодушию при таких обстоятельствах?

Тони выскочил из кровати, разорвал письмо, сжег клочки его в печке и написал наново: