Все люди — враги

Он медленно пошел в свою комнату, в глубоком раздумье, и все же остро ощущал белые стены, такие голые и прохладные летом, скобленые волокнистые доски не закрытого ковром пола с окаймлением из голубых изразцов и плохо сделанные серые двери с медными ручками, как на сейфах. Открывая дверь, он сказал себе, что Ката вполне могла устать, потому что он сам очень устал. Это был неподходящий момент для объяснений: может быть, нужны свежесть утра и веселье солнечного света, чтобы они не стали трагическими. Он сам сказал — завтра будет новый день. А сегодняшний был действительно полон тяжестью невысказанной ноши этих тринадцати лет. Когда он засыпал, его последней сознательной мыслью было, что надо как-то удалить эту скорбь и страх из взгляда Каты.

VIII

Может быть, это солнечный свет разбудил его через яркий переплет окна, как он разбудил вчера утром Тони своим отражением в воде, но Тони показалось, что кто-то позвал его. Он проснулся и сразу же вскочил с постели совершенно бодрый и готовый ко всему, как его когда-то научили просыпаться на фронте. У него было навязчивое ощущение, что что-то надо сделать сразу же. Было без пяти минут шесть, и со своей террасы он увидел белый туман, как сливки лежавший в бухте и густо обволакивающий гору. Еще один прекрасный день. Нехорошо будить Кату так рано; и все же его непреодолимо толкало к ней. Они должны разъяснить эту тайну. Чтобы дать себе время утвердиться в решении, он брился медленно и устроил себе до дрожи холодную ванну в маленьком тазу, который хозяева не забыли поставить ему. Как он выходил из себя, когда был мальчиком, из-за отсутствия ванн в небольших континентальных отелях и какие лекции он читал семейству Филомены на эту тему! Выкупавшись, он почувствовал себя как нельзя больше убежденным в том, что он должен идти к Кате, что он нужен ей. Не тратя времени на туалет, он надел туфли и легкий халат и пошел к двери Каты.

На его стук — он услышал, как она сразу же ответила: «avanti»[215], как будто ждала служанку. Тони вошел и, пораженный, остановился в дверях, лицом к лицу с напуганной Катой. Он представлял себе, как он поцелует ее в постели, спящую, и вдруг увидел ее полуодетую, над почти уложенным чемоданом, — она явно собиралась поспеть на утренний пароход в Неаполь.

— Ката! — воскликнул Тони. — Что ты делаешь, моя любимая? Ты сошла с ума! Ты уезжаешь?

Она села на кровать, сразу как бы ослабев, и, очевидно, старалась сохранить спокойствие. Даже при всей своей тревоге, при всем огорчении, может быть, еще резче из-за них, Тони с восторгом увидел, как прекрасно было ее тело, ее круглые высокие, почти обнаженные груди и грациозные, едва прикрытые ноги.

— Я должна ехать, дорогой. Видишь ли, мой отпуск кончается сегодня. В понедельник утром мне надо вернуться на работу.

— Но, — сказал Тони, в волнении шагая взад и вперед по комнате, — зачем тебе вообще возвращаться к своей работе? Я не говорил об этом вчера подробно, но я считал это само собою разумеющимся, ведь ты хочешь жить вместе со мной, как мы планировали давным-давно? Или уже не хочешь?

— Мне кажется, я бы хотела умереть, и я умерла бы счастливой, если бы у меня было несколько лет счастья с тобой, Тони. Но теперь не то, что было в 1914 году. У меня нет денег.

— Ну кто об этом говорит? — сказал Тони, возмущенный. — Ты хочешь, чтобы такой пустяк разлучил нас, Ката? У меня денег не много, но достаточно для двоих скромных людей. Мы поделимся. Ты думаешь, я не взял бы от тебя? Конечно взял бы. Зачем ты выволакиваешь из отдаленного прошлого эти буржуазные предрассудки? Ты со мной не поделилась бы?

— Конечно поделилась бы, — но дело не только в этом, Тони. Меня будут ждать те, у кого я работаю.

— Сколько они тебе платят?

— Сорок шиллингов в неделю.

— Что?! Это около двадцати пяти английских шиллингов, не так ли? Вот чудовищные воры. Слушай, ты сейчас же телеграфируешь им, что нашла работу получше и что они могут убираться к черту. Я предлагаю тебе восемьдесят австрийских шиллингов в неделю и должность моего секретаря. Насколько я знаю, никаких обязанностей у тебя не будет, так что это хорошее предложение.

— Но, Тони, у меня вещи в Вене и комната, за которую надо платить.

— С этим легко разделаться. Ты по телеграфу велишь упаковать твои вещи и переслать сюда, а мы сразу же перешлем плату за комнату. Что-нибудь еще?

— Я думала обо всем том, что ты говоришь, но есть нечто гораздо более важное.

— Что?

— Твоя жена.

Тони прекратил свою маршировку и несколько раз провел рукой по волосам.

— А! — сказал он, как будто разгадка тайны была наконец найдена. — Так вот что тревожит тебя. Это в твоем стиле, такая щепетильность, и я еще больше люблю тебя за это. Слушай, Ката. То, что мы говорим сейчас, очень важно, настолько важно, что от этого зависят многие годы твоей и моей жизни. Здесь нельзя допускать никаких ложных рассуждений, а тем более — фальшивых чувств. Будь искренна со мной, как я буду искренен с тобой, и я знаю, что мы прогоним то, что разлучило нас прошлой ночью. Обещай мне, что ни о чем не умолчишь?