Все люди — враги

— И не надо. Разве ты не знаешь, мы, праздная богема, собираем только сливки с жизни? Съешь ложкой вот эти соты, если хочешь.

— Меня бы стошнило, — сказала Ката практично, — а я собираюсь стать здоровой и жирной, как турчанка. Это твой идеал, правда? Я думаю, что начну с апельсина.

— Когда я был ребенком, — сказал Тони, прихлебывая кофе с молоком, — один толстый старый судья часто гостил у нас, и каждое утро, через пять минут после того как мы садились за завтрак, он обычно говорил моему отцу: «Ну, Кларендон, что мы будем делать сегодня?» Что это, вероятно, были за неугомонные люди! Ты рада, что мы не задаем друг другу таких вопросов?

— Если бы мы сидели здесь вместе целый день и больше ничего не делали бы, это было бы райское житье. О Тони, Тони, мой любимый, если бы ты знал, до чего мне хочется плясать и петь при мысли о том, что не надо возвращаться в этот ненавистный магазин в этой ненавистной Вене!

— Приятная мысль, не правда ли? Но, Ката, Ката, моя любимая, если бы ты знала, как мне хочется плясать и петь при мысли, что не надо возвращаться в эту ненавистную контору в этом ненавистном Лондоне!

— Как мы патриотичны, — сказала Ката, смеясь. — Как мы любим наши Vaterland'ы[219]!

— Они думали о нас довольно мало, — ответил Тони угрюмо, — разве что когда хотели умертвить, погубить нас. Если мы им что-либо должны — все уже заплачено сполна. Они больше от нас ничего не получат. Боже мой, ты увидишь, как я ловко смоюсь из колонны.

— Что это значит?

— Навострить лыжи, сбросить свое бремя белого человека на мозоль правительству, сыграть в ящик, убраться.

— Хотела бы я знать английский язык получше, — сказала Ката задумчиво. — Как много странных слов. У меня плохое произношение, Тони?

— Ужасное. Тебе надо потребовать от мистера Берлица[220] обратно свои деньги.

— Ну, у тебя «чертовское» произношение, когда ты пытаешься говорить по-немецки. Оно так и кричит: я англичанин, я англичанин, я англичанин!

— Так оно и есть. Я горжусь своим английским акцентом. Если бы я не был англичанином, я хотел бы быть англичанином.

— О! — воскликнула Ката, смеясь. — И это человек, который только что не хотел быть патриотом, хотел — как это? — навострить колонну?

— Ты ведь гордишься тем, что ты австриячка, не правда ли? Это означает, что ты гордишься собой и страной, из которой ты происходишь. Но ведь это не означает, что ты допустишь толкнуть себя как простофилю на совершение любого преступления или глупости, если какому-нибудь идиотскому правительству покажется, что ты должна совершать их. У нас другие, более высокие стандарты жизни, чем у этих отвратительных пещерных людей. К черту их!

— О мой любимый, мой дорогой, я не знаю — глупы твои слова или очень мудры, — но я знаю, что сердце мое делается цветком, цикламеном, полным меда для тебя, потому что мы сидим здесь вместе и говорим, как говорили когда-то. Я так счастлива, что не могу есть даже мед! Если я печальна иногда — это ничего, не обращай внимания. Нужно время, чтобы отвыкнуть быть одинокой и несчастной.

Тони нагнулся и поцеловал ее руку; и они несколько мгновений сидели без слов. Увидев, что Ката кончила завтракать, он пошел в свою комнату и принес папиросы, спички, блокнот и вечное перо.

— Почему бы тебе не набросать этих телеграмм, пока ты куришь? — сказал он. — А потом, попозже, мы спустимся на пьяцца и спросим, сколько будет стоить переслать сундук из Вены. Он большой?

— Нет… Там такие убогие вещицы, они едва ли стоят пересылки. Но там также твои письма и бисерное ожерелье, которое ты подарил мне накануне нашего отъезда с Эи. Ты помнишь? Они значили для меня так много в течение столь долгого времени, и я не хочу их терять даже сейчас. И Тони…

— Что?

— Есть одна вещь — и только одна, — о которой нужно сказать прежде, чем я приму все, что ты даришь мне так щедро. Или даже две. Во-первых, я бы больше хотела быть твоей любовницей, чем императрицей или… или Пресвятой Девой. Во-вторых, не хочу вешаться тебе на шею. Начиная с этого мгновения ты всегда вправе покинуть меня, если захочешь.

— Я не хочу.

— Но можешь захотеть. И я именно это имею в виду.

— Я не знаю, так ли я великодушен, как ты, Ката, — сказал Тони с задумчивым видом. — Я был бы ужасно огорчен, если бы ты захотела уйти. Но, может быть, через тридцать три года…

— Почему тридцать три года?

— Потому что мне тридцать три сейчас. Это вторая жизнь. Первая принадлежала тебе, и у нас ее украли, зато вторая будет твоей. Я пойду и оденусь, пока ты напишешь эти телеграммы.

— Нет никакой необходимости посылать телеграмму о моих вещах, — сказала Ката. — Если мы отправим письмо внизу на пьяцца, оно будет получено в понедельник утром.

— Сундук нужен тебе здесь? — спросил Тони.

— Не очень.

— Тогда вели своей хозяйке уложить его и поручи конторе Кука в Вене забрать его и послать к Куку в Неаполе, а мы за все заплатим при получении. Пошли ей эти пятьдесят лир на оплату расходов.

— Нет. У меня остается квартирная плата за неделю и десять шиллингов в австрийских деньгах. Я пошлю их.