Все люди — враги

Ката кивнула головой и подтянула сползшую с груди голубую рубашечку. Тони продолжал, обдумывая и подчеркивая каждое слово:

— Клянусь, я говорю тебе правду, Ката. Я женился на Маргарет, потому что думал, что ты умерла или, во всяком случае, навсегда потеряна, потому что я отчаялся, стал нервозной развалиной, потому что думал, что нужен ей и что могу, по крайней мере, хоть одному человеку дать то, что ему нужно, хотя я никогда не мог отдать всего себя — я всегда был твоим, клянусь тебе. Так или иначе, последние два года мы все больше и больше отдалялись друг от друга, и я видел ясно, что та жизнь, которую я хотел вести, была бы концом нашего брака. Больше того, в феврале перед моим отъездом из Лондона между нами произошла ужасно болезненная сцена, она и была фактическим расставанием. И среди писем, которые я отправил вчера, было и письмо к жене. В нем я писал, что не вернусь больше, и предлагал ей развод. Даже если бы ты растаяла на моих глазах и я знал бы, что никогда больше не увижу тебя, я все же не вернулся бы к ней. Это правда. Ты веришь мне?

Он пошел к ней, протягивая руки, чтобы обнять ее, в уверенности, что теперь все разъяснилось, но она мягко оттолкнула его.

— Тони, я верю тебе. И даже если бы то, что ты сказал, было неправдой, я достаточно женщина, чтобы не быть чересчур придирчивой. Но есть нечто, нечто гораздо более ужасное. Я скажу тебе это, а потом ты должен будешь позволить мне укладываться. Пароход отходит в восемь.

— Что это? — спросил Тони, и на этот раз страх был в его глазах.

— Стань подальше, подальше, у окна, и отвернись. Не смотри на меня.

Ката помолчала и затем заговорила тихим, но твердым голосом, и в нем была печаль, невыносимая для Тони.

— Мой отец был заключен в тюрьму по подозрению в сношениях с русскими во время войны и умер там. Мой брат, служивший в армии, не мог вынести позора и покончил самоубийством, меня держали в тюрьме почти год, а затем выпустили под надзор полиции. Почти все состояние моего отца погибло. Я продала дом, вещи и жила только в надежде на конец войны и на тебя. От тебя не было писем, ни одного слова. Мои письма пропадали, может быть, их не пересылали, — меня считали шпионкой. Во время войны мы в Австрии голодали, и я болела. После перемирия попыталась получить разрешение поехать в Англию, мне было отказано, — мое прошлое говорило не в мою пользу. Несколько месяцев я была очень больна, лежала в больнице, и когда стала поправляться, мне пришлось поехать в деревню. Я была там, когда ты приезжал в Вену искать меня, я тебе вчера говорила. Тем временем деньги теряли стоимость.

Тони стоял отвернувшись, как обещал, и закрыл рукой глаза. Он страстно желал, чтобы она кончила эту ужасную историю, чтобы он мог обнять ее, попытаться утешить ее и сказать ей, что счастье может заставить забыть обо всем, — но почему все это могло разлучить их?

— Затем крона потеряла всякую цену, ты сам знаешь, — продолжала Ката совсем твердым, но таким безнадежным тоном, что это было для Тони хуже смертоубийства, — и все дельцы мира съехались, чтобы по дешевке раскупить остатки погибшей империи. У меня было мало, у меня не осталось ничего. Я старалась найти работу, все еще надеясь, что ты приедешь или что я сама доберусь до Англии. Я получила паспорт, но английский консул не дал мне разрешения на въезд в Англию, хотя я на коленях просила его. Я продавала газеты на улицах, я мыла посуду в ресторане. Австрия становилась все беднее и беднее. Улицы были полны безработных…

— О Ката, — сказал Тони срывающимся голосом, — зачем продолжать? Это ужаснее смерти! Но продолжай — я тоже должен выстрадать все это. А потом позволь повернуться и подойти к тебе.

— Не сейчас. Не оборачивайся. Я три дня голодала, и была зима, и я продала свое тело мужчине за хлеб. После я подумала, что мне лучше убить себя от стыда, но он был неплохой человек, он старался достать мне работу, и это ему не удалось. Три месяца я должна была жить так, пока меня не взяли скрести полы в магазине, где я сейчас работаю. Вот что я должна была сказать тебе, Тони, и вот почему я должна уехать. Я отдала бы тебе всю свою кровь и жизнь, но я не могу отдать тебе обесчещенное тело, тело проститутки.

Тони свирепо вытер лицо рукавом и спросил:

— Могу я теперь повернуться?

— Да.

Ката все еще сидела на кровати, очень бледная, но совершенно спокойная, без слез, и безнадежно смотрела в пол. Тони почувствовал, что лицо его горит и набухло от пролитых и подавленных слез, и хоть знал, что нет зрелища отвратительнее плачущего мужчины, он сказал:

— Ката, погляди на меня!

Она медленно подняла голову, и ее взор встретился с его взором. И хотя Тони был уверен, что уже коснулся предела страдания, выражение бесконечной скорби и стыда на ее лице поразило его в самое сердце.