Все люди — враги

Он поднял голову и встретился со взглядом Крэнга, презрительным и вместе с тем доброжелательным. С чувством невольного сострадания Антони узнал о горьких годах незаслуженных страданий по острому бледному лицу Стивена, со впалыми щеками, печальными, трагическими глазами и резкими линиями вокруг рта, которые придавали ему презрительный и озлобленный вид. Через несколько лет Антони увидел тот же самый взгляд, но еще более глубокий, более трагический и лишенный злобы, на лицах солдат, возвращавшихся с фронта, и вспомнил Стивена, для которого жизнь всегда была своего рода постоянной войной с убожеством. Правда, в Крэнге были и мягкость, и доброта, но они целиком относились к страдающему народу, с которым он провел свое детство и юность. К тому же, что он называл «системой» и «эксплуататорами», он питал страшную и пылкую ненависть и презрение. Однако тут, как инстинктивно чувствовал Антони, наблюдалось какое-то безнадежное несоответствие. Крэнг не любил этих страдальцев как человеческие существа и уклонялся от общения с ними; ему нужно было использовать их обиды и страдания как аргументы для своего собственного недовольства, и он в лучшем случае стремился внушить им свою точку зрения на то, что является лучшей жизнью. Но в действительности Крэнг явно предпочитал общество Тони обществу любого из крестьян или рабочих из Хаддерсфилда или своих собственных братьев. И испытывал смущение от польщенной суетности, когда его посещал Хенри Скроп, как бы Крэнг потом ни притворялся, что он презирает «старого набоба».

Несмотря на такое непримиримое различие, может быть, объясняющееся просто различием темпераментов, Антони с удовольствием слушал Стивена Крэнга и учился у него. Во всяком случае он осознал, в каком его держали грубом неведении относительно более низменных фактов общественного строя. Но что-то в Крэнге его отталкивало — казалось, тот все умаляет и сводит всю жизнь к вопросу о пропитании. Совершенно естественно, думал Антони, что неимущие, но умные люди, видя, что их ум не находит применения из-за их бедности, видя также могущество денег, начинают считать экономику началом и концом каждой проблемы. Он никогда не рассказывал Стивену о своих молчаливых восторгах при свете солнца и, разумеется, никогда даже и не намекал о том блаженном мире, к которому он прикоснулся через Эвелин; но его вера в жизнь чувств иногда колебалась перед едкой горечью Стивена. Когда тот говорил об убожестве и ограниченности деревенской жизни или указывал с какой-то язвительной веселостью на то, что в природе ведется постоянная война, что каждое дерево, растение и животное яростно борется с другими, пожирая или будучи само пожираемо, Тони иногда спрашивал себя, не погряз ли он в каких-то сентиментальных мечтах? Ему вовсе не хотелось походить на ту артистически настроенную даму, которая горько жаловалась, что Флоренция погибла: ведь там построили фабрику! И тем не менее все его инстинкты громко провозглашали, что его жизнь чувств — это истинная жизнь, а жизнь Крэнга, состоявшая из отвлеченностей, систем и лозунгов, на основе ненависти и зависти вместо любви и доброты, — это жизнь ложная. Тони столько же знал о жестокости природы, сколько и сам Крэнг, начиная с ястреба, бросающегося на скворца, хорька, разрывающего острыми зубами визжащего кролика, и кончая оводом, который откладывает яйца в личинку, парализованную его укусом и обреченную на съедение живьем. Но в те минуты, когда Тони, современный нимфолепт[35], бывал вне себя от экстаза, весь этот ужас растворялся в живой гармонии. Несомненно, и среди людей бывают и ястреба, и хорьки, но либо они должны перестать быть ястребами и хорьками, либо же надо бросить хвастовство о том, что человеческое общество построено на более благородных законах и с более утонченными инстинктами.

— Не следует смешивать французскую революцию с революцией промышленной, — однажды сказал с раздражением Крэнг. — Французская революция была политической и закончилась подменой короля и знати буржуазией. Никогда она по-настоящему не влекла за собой ни социальных, ни экономических перемен. У Гракха Бабефа были проблески истины, как впоследствии у Сен-Симона, но Бабефа убили, а Сен-Симон так или иначе устарел в наши дни, подобно Фурье и Луи Блану[36].

Тони не ответил на это. Эти имена ему ничего не говорили, но он чувствовал, что Сен-Симон Крэнга не может быть тем спесивым герцогом, чье кривляние, поза и ехидство так сильно забавляли Хенри Скропа. Поэтому он молчал, а Крэнг продолжал говорить.