Все люди — враги

На следующее утро он сосредоточенно разглядывал «Сельский праздник» Джорджоне[46], отчасти, конечно, из-за побочных переживаний, навеянных на него сонетом Россетти, но отчасти и с истинным наслаждением. Ощущение идеального момента в жизни, гармоничность пейзажа с нагой женщиной, все еще внимающей игре на лютне, когда последний звук ее уже замер в полуденной тиши, заставили его подумать, что Джорджоне воспроизвел здесь в красках, на более совершенном примере, его собственные настроения восторженного созерцания красоты в одиночестве. То была утонченная, загадочная поэзия, но с самоуверенностью молодости Антони казалось, что он нашел разгадку к ней… Он слегка вздрогнул, почувствовав, что кто-то рядом смотрит на него. Быстро взглянув, он увидел высокого, довольно бедно одетого юношу, на несколько лет старше себя, с нелепым высоким воротничком, копной светлых волос и изумительно синими глазами. Тони с английской надменностью уже хотел было отвернуться, но тут юноша улыбнулся, и в этой улыбке было что-то такое, какая-то такая смесь дерзости, привлекательности и печали, которая заставила Тони тоже улыбнуться.

— Вам это очень нравится? — спросил юноша, полудружески-полунасмешливо.

— Да, — ответил Тони и затем, сам не зная почему, добавил: — Картина как бы растолковывает мне самого себя, словно мне тоже удалось мельком уловить совершенство, которое он видел так ясно и полно.

Юноша опять улыбнулся, и снова Антони не мог сказать с уверенностью, дружеская ли это или же насмешливая улыбка.

— О да, — сказал он небрежно, все еще глядя на Тони, а не на картину. — Да. Она безупречна, разумеется, но слишком отвлеченна и идеалистична, слишком искусственна. Знаете, она напоминает «Королеву фей» Спенсера[47]…

— Неужели вы так думаете? — прервал Тони. — Но ведь то — аллегория, а это — символизм. Между ними целая бездна.

— Совершенно верно, — неожиданно согласился странный человек. — Мне было интересно, заметите ли вы это или нет. Но это пастораль, а вся пасторальная поэзия очень надоедает: хочется рабочей блузы и подбитых гвоздями сапог — хлеба с маслом вместо пышек с вареньем. Кстати, меня зовут Робин Флетчер. А вас?

— Антони Кларендон, — ответил Тони, улыбаясь такой непосредственности, которая ему, однако, понравилась.

— Вот как! Ан-то-ни Кла-рен-дон! Ах, черт, уж не аристократ ли вы?

Тони невольно расхохотался, но сразу же замолк, заметив грозный взгляд служителя, обращенный к ним, и явное возмущение какой-то пожилой женщины, копировавшей тициановский портрет.

— Не обращайте на них внимания, — сказал Флетчер, — они живут этими картинами, как омела деревом, только они не так привлекательны. Пойдемте посидим в кафе, хотите?

После некоторого колебания Тони согласился. По дороге к выходу он остановился поглядеть на фрески Боттичелли наверху лестницы, а затем, спускаясь, на «Возницу» и «Крылатую победу».

— Вам они нравятся? — спросил Флетчер. — Мне они тоже нравились, но теперь я предпочитаю более примитивное и древнее искусство. Эти художники представляют как бы начало нашей гнилости. Я хочу уйти от всего этого, от христианства и начала христианства. Но мы поговорим об этом потом. Где вы остановились?

Тони сказал ему.

— Совсем близко от меня. Я живу в Hotel du Dracon. Сколько вы платите за комнату?

— Франк в день.

— Неужели! Вы долго пробудете?

— Нет, около двух недель. А что?

— Я плачу два франка в день, и для меня было бы большой экономией, если бы вы передали мне свою комнату, когда уедете. Но я бы не подумал, что вы так скромно живете!

— Почему? — спросил, смеясь, Тони.

— Ну, ваш костюм, манера разговаривать и все прочее! Можно мне будет занять вашу комнату, когда вы уедете?

— Конечно, я попрошу мадам. Вы собираетесь обосноваться в Париже?

— Вот и кафе, — сказал юноша, подводя Тони к столику под широким полосатым тентом. — Что вы будете пить? Кофе со сливками? Я тоже. Человек, две чашки кофе со сливками! Послушайте, я лучше объяснюсь. Я увидел вас вчера в Лувре и решил, что вы англичанин. Мне понравились ваше лицо и ваша манера по-настоящему смотреть на картины, вместо того чтобы озираться кругом с бедекером в руках, и я решил заговорить с вами. Я писатель.

К величайшему удивлению Тони, юноша расхохотался.

— Ну не смешно ли? — вымолвил он, все еще задыхаясь от смеха. — Я писатель, вот здорово!

— А почему бы вам и не быть им? — спросил Тони.

— Действительно, почему бы мне и не быть им? — насмешливо повторил Флетчер, а затем, ударяя себя в грудь и обращаясь к самому себе: — Ну перестань же, имей хоть чуточку благопристойной гордости! — Затем вдруг стал серьезным: — Мне двадцать четыре года, и я девять лет корпел в конторе, а на прошлой неделе бросил ее и прибыл из Тильбэри в Гавр на грузовом пароходе, а оттуда пришел пешком в Париж — и все это имея в кармане пятьдесят фунтов за свою первую книгу. Безрассудство, не правда ли?