Все люди — враги

Тут Флетчер снова воспламенился и, объявив Антони капиталистическим штрейкбрехером и трусом, принялся рисовать картины замечательного дохристианского мира, который будет создан доброжелательностью. Антони отчасти слушал, но порою отвлекался. Рядом с ними какой-то степенный француз с шелковистой бородой сосредоточенно читал «Le Petit Parisien»; две изящно одетые девушки лили воду через кусок сахара, удерживаемый на верху стакана никелевым зажимом, в прозрачную зеленую жидкость, которая тотчас же становилась мутной; позади них многочисленное семейство занимало три столика и, по-видимому, праздновало с благопристойным весельем какое-то торжественное событие, а на другом конце террасы кафе группа студентов с неимоверной быстротой уничтожала отбивные котлеты, болтая при этом еще быстрее. По ту сторону сквера высокая колокольня с остроконечной крышей вырисовывалась на фоне безмятежной лазури, и в те мгновения, когда шум движения и разговоров затихал, слышен был крик стремительно пролетавших стрижей. С дуновением ветра сквозь пыльный, насыщенный бензином воздух долетал слабый запах конюшни от стоявших в ряд фиакров, а лошади и возницы дремали на солнце. Трамваи со звоном неслись по бульвару между деревьев; изредка длинный зеленый автобус с громыханьем появлялся из-за угла и останавливался со скрипом тормозов, чтобы пассажиры могли войти и выйти. Мальчик газетчик выкрикивал: «Editioa speciale — La Presse-e»[48]. Люди проходили непрерывным потоком, поодиночке или парами, и Тони улавливал обрывки разговоров «figure-toi, mon cher, et pis alors»[49] и все время парижское «уи». Все выглядело таким нормальным и безмятежным, несмотря на суету, и если эти люди и на самом деле рабы машин и заработка, как продолжал убеждать его Робин Флетчер, тогда они, по-видимому, вполне с этим мирятся. В эту минуту Тони почувствовал, что кафе, быть может, являются более действенным орудием доброжелательности, чем даже муниципальные бойни и принудительный осмотр беременных женщин…

За день до своей обещанной экскурсии с Маргарет Антони поехал один в Версаль, чтобы потом иметь возможность показать ей самое лучшее, не утомляя ее и не теряя времени. Его впечатления были ясные, хотя и не цельные. Пусть те, кто создал Версаль, жили гнусной неправдой, пусть они не знали человеколюбия, но зато они обладали вкусом и умением сотворить вокруг себя духовную гармонию.

Так как день был будничный и сезон только начинался, народу было мало — дети с няньками или матерями и случайные группы туристов с фотоаппаратами и биноклями. Антони так глубоко проникся духом Версаля, что почти не замечал их или их неуместного присутствия в этих величественных переходах и галереях. Он бродил в течение многих часов, впитывая в себя эту изысканную красоту и в то же время воспринимая величавую печаль этого покинутого жилища королей. Ни свежая весенняя листва на прекрасных деревьях, ни пение птиц, ни мирное сияние солнца не могли замаскировать печали, как и своеобразная нежная грусть не могла уничтожить красоту. Не то чтобы Тони сожалел о прошлом или мысленно разыгрывал костюмированную драму с историческими личностями. Он просто никак не мог себе представить Версаль в блеске новизны — еще строящийся дворец, вместо деревьев — просто геометрические линии саженцев и фонтаны, отягощенные позолотой. Созерцаемый им теперь Версаль обладал более тонкой красотой, чем во времена Бурбонов, хотя художники, быть может, и стремились к ней. Дух этой местности еще витал в слабом аромате и едва уловимой музыке утонченных жизней, нашедших для себя здесь выражение, совершенно независимо от деспотизма, постыдным памятником которого, по-видимому, считался Версаль. Буржуазный машинный строй абсолютно неспособен создать что-либо подобное. И он умильно пытается прикрыть свою несостоятельность в дешевых насмешках над отсутствием ванн и ватерклозетов или кричит о разврате и эксплуатации труда. Однако нет ничего возвышенного в созерцании ватерклозетов и водостоков, а в отношении разврата и эксплуатации монархия Бурбонов по сравнению с капиталистическим строем кажется благородной и гуманной. И — будьте спокойны — буржуазный мир не оставит в наследство потомству никаких Версалей!