Все люди — враги

— Будет ли! — воскликнул Скроп со вспышкой своей прежней горячности. — Я давно говорил, что европейская империя Дизраэли[104] — ошибка. Еще большая ошибка превратила нас самих в индустриальных разносчиков мира. Мы разорили свой народ — а ведь это был прекрасный народ, — для того, чтобы увеличить воображаемые банковские доходы. Сейчас уже слишком поздно отступать, мы не можем ни вернуть себе свое утраченное положение, ни сохранить настоящее. Ты найдешь будущую Англию весьма отличной от прошлой.

— Надо надеяться.

— Да, надеяться, но не зря надеяться! Не создавай себе пошлого рая, как те, которые пытаются нами править. Может быть, потому, что я старый человек, может быть, потому, что я вижу обреченность своего класса, как они это называют, и всего того, за что мы боролись, может быть, потому, что у меня нет сына.

Он замолчал, и хотя лицо его было в тени, Тони видел, что старик сосредоточенно смотрит на раскаленные головни своими тусклыми, умирающими глазами. Для Антони это был момент полного крушения. Если «Англия» что-нибудь означала, она означала идеал взаимоотношений между естественными вождями и последователями, причем обязанности возрастали с правами. Теперь вожди сомневаются сами в себе, отрекаются от власти, они еще достаточно честны для этого, — ибо знают, что им не справиться с создавшимся положением. Более молодые, более дерзновенные будут, может быть, еще продолжать попытки, но их ждет поражение. Они больше не смогут править огромными массами, этими страшными, почти механизированными массами, которые — один разгорающийся костер негодования. Идеал джентльмена погиб, как и реальность. Вера в Скропа как в символ была тонкой нитью, связывающей Тони с прошлым, — он безжалостно разрубил ее. Тони казалось, что ему для того, чтобы жить, надо снова в муках родиться на свет, самому испытать муки родов; что он действительно и по-настоящему умер и что новая жизнь требует полного разрыва с прошлым. Неужели надо также разрубить и бесконечно чувствительную нить, соединяющую его с Катой?

Скроп пошевелился в кресле, и Тони услышал его голос:

— Я навожу на тебя уныние. И кроме того, пустая трата времени — слишком много думать о таких вопросах. Расскажи мне о себе, мой мальчик. Ты неплохо выглядишь, но я и без твоих слов вижу, что у тебя не все благополучно. Не могу ли я помочь?

— Да, — медленно ответил Тони, — думаю, что можете. Я сейчас буду просить вас оказать мне услугу. Не денежную, — добавил он поспешно и продолжал: — Мне только что казалось, что я умер и должен воскреснуть, должен снова создать себе жизнь. Только новое здание надо строить из развалин старого. Или, вернее, я чувствую себя подобно дереву, срубленному на уровне земли, — в нем продолжают жить одни лишь корни. Даже некоторые из этих корней уже мертвы, другие я вынужден был сам убить, а остальным придется как-нибудь прорастать.

— Тут все какие-то метафоры. Не будь напыщенным, дорогой мой мальчик. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. А что ты собираешься предпринять?

— Вы когда-то говорили мне, что надо жить с увлечением, — снова заговорил Тони, не обращая внимания на заданный ему вопрос, — и я так жил. Я несколько раз оступался, падал, но все это были пустяки. Я был более чем доволен, я блаженствовал, я жил с увлечением. Но я не мог с увлечением пережить войну. Я только терпел ее. Для меня она была бессмысленной, ужасной, насильственной. Мне было безразлично, кто победит, — кто бы ни победил, это будет победой зла. Уже один тот факт, что война существовала, свидетельствовал о победе зла. И это меня погубило. Мне случалось говорить кое с кем из тех людей, которые утверждают, будто война им нравится. Часть из них были лжецы, остальные — кретины, неандертальцы, павианы в шпорах. Я обижаю настоящих павианов. Я ненавижу не павианов, я ненавижу этот холодный, извращенный инстинкт разрушения…

Он остановился, задыхаясь от ярости. Тони знал, что он не христианин, что он не принадлежит к числу тех, кто отказывается от военной службы в силу моральных соображений. Он был готов убивать без особых колебаний. Но не вымышленных врагов в военной форме, а настоящих врагов — дома. Он уже чувствовал, как он хватает их за горло своими руками и безжалостно топчет каблуками их лица… Он поймал на себе взгляд Скропа, старик глядел на него удивленно и, казалось, слегка насмешливо. Ладно, старик, ты принадлежишь не мне, а могиле, но все же ты выслушаешь меня!

— Поймите, — заговорил Антони, откашлявшись, чтобы скрыть дрожь в голосе, — сейчас не время хныкать, и я не хнычу. Я не прошу и сочувствия. Я плюю на него. Вы, среди других, учили меня, что мир — это место радости и почти беспредельного наслаждения.