Все люди — враги

Маргарет это одобрила — такое желание показалось ей хорошим признаком, — и она посоветовала Тони почаще танцевать. Он согласился, что танцует так, будто у него на ногах сапоги, подбитые гвоздями. Завтрак закончился, к удовлетворению Тони, в гораздо более дружеской атмосфере, чем начался. Они вместе прошли до Трафальгарской площади, и Тони, пообещав Маргарет вскоре снова встретиться, усадил ее в автобус, шедший в западную часть города. Но отказался пообещать ей, что он не примет предложенного ему места клерка — деньги, предназначавшиеся для Каты, надо было сохранить в целости.

Антони стоял один на тротуаре перед Национальной картинной галереей, ощущая нечеловеческое одиночество большого города. Это, в сущности, не одиночество, ибо город населен, но оно нечеловечно, потому что все прохожие безличны, поглощены собой и равнодушны. В любой деревушке люди, встречаясь, обмениваются словами приветствия, каким-нибудь слабым признанием людской близости. А в настоящем уединении душа и тело человека раскрываются навстречу душе и телу космоса. В большом городе есть одиночество, но нет уединения. Даже если ты заполз в свою конуру, в одном из кирпичных ящиков, стоящих рядами, люди будут и над тобой и кругом тебя. Если ты можешь идти с ними в ногу, преисполниться сознания собственного достоинства, бегать взад и вперед вдоль клеток и заразиться возбуждением пустой суеты и случайных встреч, тогда все в порядке. Тони овладело отчаяние при мысли о всех этих улицах, и домах, и людях, находившихся между ним и простором полей, и о том, как мало ныне осталось простора. Все затоптано людьми, бесплодными полчищами равнодушных, лишних людей. О, если бы мир был свеж, чист и одинок и обитали в нем лишь немногие, проникшиеся его красотой! Но это бесчеловечное человечество чудовищно!

Он направился было ко входу в галерею, но она оказалась закрытой — в ней все еще помещалось какое-то военное учреждение. Картины были в плену, задавлены, как он сам, людской убийственной алчностью и жаждой разрушения, одним из проявлений которых была война. Веронезе[95] и Тициан, Пьеро ди Козимо[96], Рафаэль, Учелло[97], Веласкес[98], Гойя[99] — заключенные в подвалы или же безжизненно висящие на стенах, среди трескотни пишущих машинок. И это сделали те самые люди, которые так горячо любили живопись, что собирались «заставить силой Германию и Австрию изрыгнуть украденные ими сокровища искусства». Картины принадлежат тем, кто их любит, а не кладовщикам, которые их хранят.

* * *

Постояв несколько минут в нерешительности, Тони быстро зашагал по уличной слякоти к Британскому музею. По городу бродило еще много солдат, и он чуть было не отдал честь какому-то проходившему мимо бригадному генералу. Женщины смело выставляли напоказ ноги в шелковых чулках, плотно запахиваясь в шубки, хотя руки у них были заняты зонтиком, сумочкой и всевозможными свертками. Автобусы проезжали, хлюпая по лужицам. Странно было подумать, что война действительно кончилась. Улицы остались все теми же знакомыми улицами, но Тони они казались бесконечно унылыми. Да, дух войны уже исчез, но он сменился каким-то новым, довольно скверным веянием, которое Тони нашел чрезвычайно гнетущим. Он тщетно пытался найти слова, чтобы выразить свое ощущение, но, кроме «гнетущего», ничего не мог придумать.

Почерневшие от копоти колонны музея строго выделялись на фоне снега и серого неба, но как только Тони вошел в широкие двери, его поразило запустение. Это был не музей, а могила искусств. Скучающие служители стояли в сыром вестибюле с многочисленными следами мокрых ног; в двери читального зала входили и выходили люди; какой-то чрезвычайно сердитый служащий, худой, вислозадый, с дерзким видом прошел мимо него, волоча ноги; он нес несколько китайских книг. Тони прошел через галерею римских бюстов, которые были мертвы и отвратительны, даже не полюбовался когда-то им любимой Менадой и величественной Деметрой и оказался у мраморных скульптур Парфенона. В холодном, резком свете, на фоне голых стен, окрашенных красной клеевой краской для общественных уборных, они выглядели жалкими тенями самих себя. Он долго глядел на вереницу юношей, думая о других юношах, он видел, как их хоронили, и сам помогал хоронить, а затем вынужден был с недоумением признать, что мрамор потерял для него всякое значение. То, что когда-то было проблеском божественного человечества, стало теперь куском уныло вырезанного камня на уродливой стене. К чему притворяться? Свершилось невероятное, и фриз Парфенона стал значить для него не более, чем какая-нибудь стенная панель в меблированных комнатах.

Он поднялся наверх, в этнографический зал, где искусство Мексики и Океании когда-то так сильно пленяло его воображение, — и обнаружил, что оно вызывает теперь в нем зевоту. И тут он понял, что, решившись снова воссоздать свою жизнь, он взял на себя более трудную задачу, чем представлял себе даже в худшие минуты.

III