Все люди — враги

В субботу утром, сидя в вагоне поезда, по дороге к Скропу, Антони чувствовал себя бодрее и увереннее. Уже самая поездка была во всяком случае каким-то действием.

За истекшие дни Тони навестил отца, и хотя ему пришлось признать, что война разверзла между ними целую пропасть, однако их встреча была мирной и дружеской. Тони провел несколько более спокойных ночей, не смущаемых кошмарами. Он частично купил, частично взял на время у отца связку действительно ценных книг — Шекспира, Стерна[100], Китса[101], Диккенса, Гиббона[102] — и читал каждый вечер, пока не засыпал. Он обнаружил, что ему ближе всего по духу Тимон Афинский[103] и Тристрам Шенди: первый — потому что он так красноречиво и правдиво описывает его собственную слепую ярость, а второй — своим нежным юмором. В поэзии Шелли, которую он когда-то так любил, он увидел одни лишь красивые слова, а почти вся более поздняя литература казалась ему зараженной разложением и фальшью, которые в конце концов привели к войне. Он снова повидался с Маргарет, и они расстались, понимая друг друга, почти доброжелательно — во всяком случае, он надеялся, что это так. Тони не хотел отдавать ей своего тела, пока он не узнает наверное, что Ката для него утеряна, и — быть может, обманывая себя, — верил, что Ката поняла бы и даже одобрила бы это. Он знал, что не испытывает настоящего желания жить с Маргарет, но чувствовать ее поцелуи, прикасаться к ее телу и ощущать ее чувственный экстаз было для него бесконечно целебным, словно он пил из источника жизни. Прикосновение к этой нежной живой плоти помогало ему изгонять невыразимые воспоминания о бесчисленных изуродованных, раненых и убитых человеческих телах. Тони чувствовал, что через прикосновение он возвращается к жизни, и считал себя вправе принимать это живительное прикосновение даже от Маргарет.

От маленькой группы, которая почему-то всегда собирается у дверей деревенского станционного домика к моменту прибытия поездов, отделился грум и, дотронувшись до шляпы, спросил Антони:

— Вы к мистеру Скропу, сэр?

— Да.

— Коляска ждет вас, сэр!

Итак, Скроп остался верен своим лошадям — в этом отношении он не изменился. Тони, пожалуй, обрадовался: ему достаточно приелся механизированный транспорт. Грум говорил тихим, покорным голосом.

Он был очень худощав и загорел, и в его глазах застыло то неописуемое выражение — выражение глаз побывавшего на войне солдата, — которое так хорошо знал Тони. Его не столько взволновали замаскированное страдание и ужас, сколько безжизненная, безнадежная покорность, трагическое безразличие. Он был убежден, что можно определить этого человека пятью словами: «нерегулярная кавалерия, Египет, Галлиполи, Палестина», и чуть было не произнес их вслух, пока они пересекали грязную дорогу, направляясь к коляске. Но это было бы бестактно, поэтому Тони просто спросил:

— Как поживает мистер Скроп? Надеюсь, хорошо?

— Неважно, сэр. Он сильно постарел и очень зябнет. Но он прекрасно держится.

Местности, через которую они проезжали, Антони сперва не узнал, так как станция была на новой железнодорожной ветке. Пока они ехали по влажной гудронированной дороге, его внимание было всецело поглощено лошадью, которая, казалось, вот-вот упадет. Не раз она скользила на гладкой поверхности, и Тони видел, как напрягались сухожилия и мышцы ее задних ног, когда она силилась удержать равновесие. Но вот экипаж свернул на узкую, негудронированную аллею, и тотчас же началась знакомая Тони местность. Он с волнением смотрел на сырые поля, безлистные деревья и овечьи загоны, смутно поднимавшиеся к низким, мглистым облакам. Весна была такой поздней и холодной, что на живых изгородях еще не распускались почки, там и сям мелькали подснежники и зеленые остроконечные головки дикого арума. В защищенной ложбине Тони увидел маленькие золотистые сережки ивы и побеги едва зацветавшего терновника. Но как ни взволновали его эти родные ему поля и первые предвестники английских весенних цветов, все же он невольно почувствовал однообразие, унылость и отсутствие одухотворенности в этом пейзаже, что его разочаровывало. Он так часто тосковал по ним в грязи и грохоте окопов и Лондона, а сейчас испытывал одно лишь разочарование и страстно мечтал о высоких, усеянных цветами утесах над зеленовато-синим морем, с величественными горами, царственно покоящимися в отдалении. Англия стала для него пресной и безвкусной.