Все люди — враги

Зрелище этой разоренной местности, какой он ее видел в последний раз, на мгновение предстало перед мысленным взором Тони. Запомнить могилу! Да был ли там хоть один квадратный метр, который не был бы могилой?

— Боюсь, что нет, Анни, — ответил он ласково. — Там ведь многие похоронены.

— Он был простым рядовым, — с грустью сказала Анни, — мне ничего не могли сообщить о том, где его похоронили.

— Вы получили бы такой же ответ, будь даже Чарли полковником, — быстро возразил Тони, — там различия не делали. Но не думайте об этом, Анни! Вы должны…

Он хотел было обратиться к ней со словами обычного утешения, но, к его огорчению, Анни снова заплакала, приговаривая:

— Он был таким хорошим мужем, и когда остальные один за другим возвращались домой, было так горько и жестоко, что он никогда не вернется!

К счастью, в эту минуту в комнату вошла старая миссис Хогбин и объявила, что чай подан.

— Вы не откажетесь пить чай в кухне, мастер Тони? — спросила Анни, бросая на него взгляд сквозь слезы.

— Что вы! Конечно нет. Но зачем вы себя утруждали? — Когда они шли по узкому коридору, Тони взял Анни под руку, говоря: — Все это очень печально, Анни. Мы все более или менее разбитые люди. Но прошлого не изменить. Мы должны теперь попытаться сделать будущее более счастливым.

Но произнося эти слова, он понимал, как они тщетны. Ему казалось, что самое лучшее для Анни — выйти замуж за одного из своих помощников, но он не посмел намекнуть ей на это. И к тому же это было бы весьма слабым решением вопроса.

Анни оживилась за «чаем», который показался Тони роскошным угощением в эти голодные времена. Миссис Хогбин сварила сосиски и яйца; на столе был домашний хлеб, первое настоящее масло, которое он отведал за много месяцев, большой сладкий пирог из заготовленных впрок засахаренных фруктов и три сорта варенья. Анни сетовала на плохое качество варенья из-за недостатка сахара. Тони заметил, что она говорила о недостатке сахара, а не об его дороговизне, как в минувшие дни, и был рад, что к другим ее печалям, по крайней мере, не прибавилось бедности. Дети глядели на Тони круглыми глазами и, конфузясь, отвечали односложно на его дружеские расспросы; затем, когда они побороли свою застенчивость и захотели поболтать, Анни одернула их. Тони пытался сделать чаепитие веселым, но это ему удалось лишь частично. Он чувствовал, что только растревожил Анни, напомнив ей об ее огорчениях. И хотя они простились с горячими обещаниями вскоре снова встретиться, Тони не мог отделаться от чувства, что это тоже последнее свидание. Еще один корень погиб.

IV

В течение последовавших затем недель Антони имел возможность убедиться на своем собственном примере, среди общеизвестных, избитых истин, еще и в том очевидном факте, что наиболее мучительными периодами жизни являются периоды простого ожидания, без надежды на какие-либо события, когда рост происходит тихо и скрыто и день следует за днем с отчаянным однообразием. Внешне он походил на любого другого юношу своего времени, за исключением того, что казался встревоженным и не имел никаких определенных занятий (тоже не слишком необычные признаки), а в обществе был обычно рассеян, лишь изредка выказывая проблески некоторого оживления. Но в душе его все кипело, и будь он в менее угнетенном состоянии духа, он понял бы, что самая эта боль и является признаком жизни и роста.

Его терзало ощущение, что во всем существенном он как бы умер и должен воскреснуть, если ему хочется избежать состояния живого трупа. Ему пришла в голову мысль, что жизнь каждого есть ряд таких смертей и обновлений и что старость — это просто покорное согласие человека умереть при жизни, отсутствие энергии или отваги, чтобы пройти через родовые муки воскрешения. Однажды вечером, недель через шесть после своего посещения Анни и Скропа, он попытался обсудить этот вопрос со своим отцом.

— Ты пережил, должно быть, нечто подобное, когда умерла мама, и ты… — он хотел было добавить: «никогда уж не оправился», но, почувствовав жестокость этих слов, быстро заменил их: — и тебе понадобилось много времени, чтобы прийти в себя.

— Я не вижу аналогии, — возразил Кларендон, всегда избегавший говорить о событии, влияние которого, увы, сказалось на нем именно так, как это побоялся выразить Тони. — Ты не переживал такой непоправимой утраты. Я хочу сказать, что сколько бы ты ни горевал…

— Да, да, — прервал Тони. — Я не хотел сказать, что я страдал тогда как ты. Но сейчас испытываемое мною чувство утраты столь же реально. Мне кажется, у меня нет никакой связи с моим прежним «я», за исключением некоторого сожаления. Даже люди, которых я знал и любил, стали совершенно иными, — по крайней мере, для меня. Я помню, каким я тогда был, но для меня это едва ли реальнее, скажем, подробного описания тобою первых трех лет моей жизни. Я поверил бы тебе, знал бы, что когда-то я был таким, но чувствовал бы, что это происходило с кем-то другим.