Все люди — враги

Хенри Кларендон достиг того душевного состояния, когда люди утверждают, что все идет прекрасно, как оно и полагается, — не от восторженности юности, не от избытка жизненных сил, а от безразличия, желания побыть в одиночестве, неохоты бороться с трудностями, в особенности — с трудностями других. Ему хотелось думать, что у Тони все обстоит благополучно, хотя бы ему двадцать раз в день доказывали противное. Подобно многим людям, он проявлял всяческое сочувствие к физической боли и оставался совершенно равнодушным к острейшим душевным страданиям. Он сказал:

— Я думал, что твоя рана совсем зажила. Если она все еще тебя беспокоит, пойди к врачу.

Тони взглянул на него с недоумением. Какую рану имеет он в виду? Какую боль? Боль от того, что мир оказался таким подлым? Боль от утраты Каты? И ведь он уже был у врача… Значит, отец имеет в виду боль от маленькой раны в мякоти ноги, которая даже в худшем своем состоянии причиняла Тони лишь небольшое страдание и некоторое неудобство. Тони поразило, что два человека, столь близких по крови, могут так не понимать друг друга! И немного рассердило.

— Тут дело не в осколке шрапнели, — воскликнул он, — во всяком случае эта рана забыта уже давно! Но скажи, какой мне смысл идти к врачу и просить его, не может ли он излечить больную душу, не может ли он вырвать глубокую тоску из моего сердца? Я к тебе должен обратиться за советом, как уже обращался, и без всякой пользы, к двум другим своим старым друзьям.

— Я тебя не понимаю.

— Как же мне объяснить это яснее? Я попытаюсь. Боль, которая меня мучит, таится не в моем теле, а во мне самом! И она не просто эгоистична — по-своему я страдаю за других. Когда я был молод, я научился от тебя, от мамы, от других верить в справедливость, правду, доброту и счастье. Ты подавлял во мне себялюбивые и дурные инстинкты и старался сделать из меня человека благовоспитанного, неэгоистичного, щедрого, доброго, внимательного к другим и тому подобное. Я не говорю, что тебе это удалось, но ты мне внушил, что надо пытаться вести себя в соответствии с этими принципами и что мир состоит именно из таких людей. Мой опыт показывает мне, что это не так. Я не говорю, что ты меня обманывал, но ты учил меня тому, чего нет.

— Благородный человек всегда в меньшинстве, — сказал отец, — это его привилегия.

— Но у меня нет никаких привилегий. Я нищий отставной офицер. Какой смысл проповедовать учение о «noblesse oblige»[108], когда у тебя нет ни привилегий, ни ответственности за эту самую «noblesse»? Кроме того, я воспринимаю эти принципы, это учение как общечеловеческую истину, а не как достижения касты, к которой я не принадлежу.

— По своему происхождению и воспитанию ты имеешь такое же право считать себя благородным человеком, как любой джентльмен, — обиженным тоном возразил старик.

— Милый, милый папа, не надо ссориться! Может быть, ты и совершенно прав, но это не имеет никакого значения. Дело вот в чем: я видел, даже если ты этого и не видал, что мир, — все равно, управляется ли он благородными людьми или же нет, — является полной противоположностью всему тому, чему ты меня учил: он алчен, корыстолюбив, подл и кровожаден. Какому же учению должен я следовать? Их учению?

— Упаси боже!

Тони хотел было заметить отцу, что ведь тот не верит в Бога, но воздержался. Он продолжал, неловко пытаясь облечь в слова чувства, которые невозможно выразить словами.

— Хорошо. Но ведь ты же не станешь отрицать, что я, естественно, могу испытывать некоторую боль, известную душевную сумятицу при таком положении вещей? Я чувствую, что мне и людям вроде меня придется очень трудно в этом мире людей, о котором ты внушил мне такое обманчивое представление. Ты учил меня смотреть на вещи, пользоваться своими чувствами. Я и делал это — не как ученый, но как человек, чувствующий красоту физического мира. Может быть, сам того не зная, ты научил меня быть восприимчивым к краске и форме, любить горы, небо, деревья, цветы и животных. И в отличие от многих, я очень чувствителен к женской привлекательности.

— Ты не можешь упрекать меня за это, — воскликнул возмущенно Хенри Кларендон. — Тебя воспитывали очень строго в этом отношении.

— Может быть, это и породило элемент запретного плода, — сказал Тони. — Но нет! Я несправедлив к самому себе. У меня никогда не было подобных мыслей и чувств. Но сумел ли я разъяснить тебе? Понимаешь ли ты, почему жизнь потеряла теперь для меня всякий вкус и я не знаю, что мне делать?

Хенри Кларендон, лицо которого во время речи сына выражало глубокую обиду, несколько оживился при его последних словах.