Все мои ничтожные печали

Папа выбил в мэрии деньги на открытие библиотеки. Городские старейшины не хотели давать ему денег. Они считали, что это пустая трата бюджетных средств, что библиотека – опасное учреждение и что наш отец ведет себя не по-мужски, затевая подобное предприятие. Он пытался их убедить. Помню, была зима. Стоял жуткий мороз. Мы сели ужинать. Я спросила у мамы: А где папа? Она сказала, что он пошел собирать подписи под петицией за открытие библиотеки. Несколько недель кряду папа ходил по улицам Ист-Виллиджа с планшетом и шариковой ручкой, стучась во все двери. Просил поддержки. Он совершал свои обходы по вечерам, когда все были дома. Зимой рано темнело. Иногда мама ходила с ним. Когда он возвращался домой и заходил с мороза в тепло, его очки сразу запотевали. Мама пыталась его уговорить поддевать под брюки теплые кальсоны – та зима была самой холодной за много лет, но он отказывался наотрез. Маме приходилось бить его ребрами ладоней по замерзшим ногам, чтобы восстановить циркуляцию крови. Я однажды спросила у папы: Почему ты так ненавидишь кальсоны? Не помню, что он ответил.

Наконец он собрал достаточно подписей и отнес петицию в мэрию. Там сказали: Ну, ладно. Открывай свою библиотеку. Ему дали крошечную, заросшую плесенью комнатушку в здании старой заброшенной школы и достаточно средств, чтобы купить несколько подержанных стеллажей и заполнить их книгами. Он был самым счастливым человеком на свете. Библиотекарем он нанял мою сестру, и она подошла к делу тщательно и скрупулезно. Составила картотеку, завела отдельную подробную карточку на каждую книгу. Она была подростком с длинными прямыми черными волосами и в огромных очках на пол-лица, и она отлично организовала работу. Они с папой ходили в библиотеку вдвоем. Они строили грандиозные планы.

Я машу Эльфи рукой сквозь стеклянную стену палаты. Она наблюдает, как мы с Ником беседуем о ее внутренних органах. На ней футболка, которую я подарила ей в те стародавние времена, когда мы обе жили в Лондоне: я – в грязном доме в компании панков, она – в роскошной квартире в Ноттинг-Хилле с каким-то вроде бы дипломатом, который не был итальянцем, но произносил названия итальянских городов на итальянский же манер.

Значит, она будет жить, говорю я Нику. Он кивает и делает глубокий вдох. В пространстве этого вдоха заключен невысказанный вопрос, который нам все-таки нужно себе задать.

Я сижу на бетонных ступеньках у входа в больницу и беседую по телефону с детьми. Уилл говорит, что у него закончились все занятия и он готов снова приехать в Торонто, чтобы присмотреть за Норой, у которой на носу отчетный школьный концерт, пока я буду в Виннипеге. Но уже через пару недель Уиллу надо вернуться в Нью-Йорк, потому что он взял подработку на лето: что-то там по ландшафтному дизайну в фирме приятеля его отца. Но пока время есть, он побудет с Норой, но просит меня очень серьезно с ней поговорить, чтобы она жила как человек, а не как глупое животное.

Джули уже уехала на работу. Она оставила мне две сигареты, завернутые в фольгу. Я хочу закурить, и тут приходит сообщение от Дэна с Борнео. Ты мне нужна. Я пишу ему: Что? Ты хорошо себя чувствуешь, Дэн? Он пишет в ответ: Извини, случайно отправилось раньше. Ты мне нужна по серьезному делу. Надо, чтобы ты подписала согласие на развод.

Я стираю его сообщение и, закурив сигарету, медленно выпускаю дым изо рта. Сосредотачиваюсь на дыхании, на мягкой струйке дыма. Я говорю себе: думай, включай мозги. Мелькает мысль написать сообщение Радеку, но я не знаю, что ему говорить и как это сказать. Я поднимаюсь и иду к реке. Весь лед растаял. Вода уже не бурлит. Наверное, уже можно спускать байдарку на реку, если это единственный путь домой.