Все мои ничтожные печали

Ник пробыл с Эльфи весь день и уехал домой. Он жутко злится, потому что кто-то из соседей видел, как Эльфи, всю в крови, грузили в карету скорой помощи, и рассказал всем в квартале, а теперь Нику звонил репортер из газеты и спрашивал о состоянии Эльфи. Мама и тетя Тина тоже поехали домой отдыхать. Я говорю Эльфи, что мы все будем ужинать в «Колизее» и как было бы здорово, если бы она была с нами. Она не может ответить, у нее в горло вставлена трубка, но что бы она мне сказала, если бы могла говорить? Я спрашиваю у нее, может ли она представить, что жизнь станет лучше. Спрашиваю, разбито ли ее сердце. Точно ли жизнь – непрестанная мука? Я говорю, что помогла бы ей, если бы могла. Но я не могу. Я не хочу угодить в тюрьму. Я не хочу ее убивать. Я закрываю лицо руками. Я боюсь, и при мысли о страхе у меня вновь начинают дрожать колени, но ритмичные звуки ее дыхательного аппарата действуют на меня успокаивающе. Я говорю: Хочешь, я тебе спою? Уголок ее рта чуть заметно дергается. Я не знаю, что петь. Я думаю долго, почти минуту. Эльфи смотрит, словно говорит взглядом: Ну? Кто-то обещал спеть. Я пою «Не знаю, как мне его любить», арию из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Я умираю от страха. Мы с Эльфи не раз пели эту балладу вдвоем, страстный монолог Марии Магдалины, без памяти влюбившейся в Иисуса. Она проститутка, пресыщенная и уставшая от мужчин. Она не может поверить, что этот босой бородатый парень пробудил в ней столько чувства. Она хочет его и уговаривает себя, что это нормально – хотеть встречаться с Иисусом, который, по сути, такой же мужчина, как все остальные. Я пою тихо, свет за окном меркнет, и Эльфи растворяется в темноте своей стеклянной палаты. Когда сумрак сгущается окончательно, я перестаю петь, и остается единственный звук – свист искусственного дыхания. Эльфи берет блокнот, что-то пишет и отдает его мне. Я читаю: Как ты справляешься? Щурюсь, глядя на надпись. Подношу блокнот к свету маленькой красной лампочки на дыхательном аппарате. Потом отдаю его Эльфи. Она качает головой, и я кладу блокнот ей на живот. Мы обе закрываем глаза. Время идет. Пять минут? Полчаса?

Я говорю: Эльфи, ты спишь? Она не открывает глаза. Я окликаю ее еще раз. Она не отвечает. Я проверяю свой телефон. Никаких сообщений нет. Я смотрю на медсестер сквозь стекло. Они сидят на посту, в круге яркого света, разговаривают и смеются, но мне их не слышно. Я говорю: Эльфи, открой глаза. По-прежнему нет ответа. Я осторожно прижимаюсь ухом к ее животу, в том месте, где спрятано стеклянное пианино, и шепчу: Эльфи, я не знаю, что делать.

В ответ – тишина.

Я шепчу: Эльфи, что, по-твоему, сейчас чувствует Ник? Ты вообще понимаешь, что делаешь? Ты нас убиваешь.

Теперь Эльфи шевелится и кладет руку мне на голову. Я выпрямляюсь и смотрю на нее. Ее глаза открыты. Она впервые выглядит встревоженной. Она трясет головой: Нет, нет, нет.

Я говорю: Тебя действительно греет мысль, что Ник или мама найдут твой хладный труп? Я ее мучаю, и мне стыдно. Я злая, как черт, и мне страшно. Я не хочу, чтобы меня слышали медсестры. Эльфи больно щиплет меня за руку. У нее сильные пальцы, как у всех пианистов. Я щиплю ее в ответ, тихий вскрик вырывается из ее горла сквозь прозрачную трубку.

В палату входит медсестра и говорит: Ой. Она не разглядела меня в темноте. Это какая-то новенькая медсестра, и мы с ней представляемся друг другу. Она включает свет, видит, что мы с Эльфи обе плачем, извиняется и гасит свет. Этот крошечный жест сострадания поражает меня до глубины души. Медсестра говорит, что зайдет позже.

Я говорю, что не надо. У нас все хорошо. Я уже ухожу.

Я не смотрю на Эльфи, но чувствую, как она мысленно умоляет меня остаться. Я беру свою сумку и говорю: Ну, ладно, до завтра. Наверное, до завтра. Не знаю, когда я теперь приду. Я не смотрю на нее, она не может говорить, не может мне возразить из-за трубки в горле. Я выхожу в коридор.

Я иду на стоянку, но разворачиваюсь на полпути и мчусь обратно к Эльфи. Врываюсь в палату, бормоча извинения. Эльфи протягивает ко мне руки и обнимает меня. Я замираю в ее объятиях, затаив дыхание. Потом Эльфи меня отпускает и стучит пальцем себе по груди, прямо над сердцем. Я уточняю: Ты меня любишь? Она кивает. Но хочет сказать что-то еще. Я поднимаю упавший на пол блокнот, и она пишет, что тоже должна извиниться. Ей не хочется никого убивать – только себя. Я киваю. Я знаю, да. Я боюсь умирать в одиночестве, пишет Эльфи, и я снова киваю. Она пишет слово «Швейцария», обводит его в кружок, вырывает лист из блокнота и отдает его мне. Я улыбаюсь, складываю листок пополам, и еще раз, и еще – пока бумага не перестает гнуться, – и убираю его к себе в сумку. Дай мне подумать, говорю я сестре. Дай мне время подумать.

10