Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки

В тот вечер мы больше не касались этой темы. В полночь мы с Сэнди чокнулись бокалами с пьяными незнакомцами, которые предвкушали новые возможности в новом году. Мы затянули «Auld Lang Syne», а я поглядывала на свою подругу, которую знала столько лет, и понимала, что мне страшно ее потерять.

В первые минуты 1989 года у меня в голове крутились слова Сэнди. Не знаю, что за шоры у тебя на глазах, раз ты считаешь, что никто не знает, чем ты занимаешься. Думаю, шоры на меня надел Бог. Иначе я бы не смогла сделать ни шагу.

Отец Эллисон умер. Если откроется, чем я занимаюсь, никто не заберет у меня дочь. Бабушке с дедом она точно не нужна. И теперь я получаю пособие. Если меня решат уволить – пожалуйста. Я поняла, что мне нечего терять.

Кроме времени. Люди продолжали умирать. Я слишком долго молчала. Если бы я рассказала об этом в газетах и, возможно, в новостях по телевизору, то все бы узнали то, что известно мне. И все бы сказали: «Едем в Хот-Спрингс».

«Если я забью тревогу, – подумала я, – то подмога обязательно придет».

Часть вторая

Глава одиннадцатая

На юге Америки имя женщины может появиться в газете только в трех случаях: она родилась, вышла замуж или умерла. Если твое имя появляется в прессе по какому-то другому поводу, значит, что-то пошло не так. А если тебя показывают по телевизору, то еще хорошо, если это для того, чтобы люди могли помолиться за твое благополучное освобождение из лап похитителя.

Для февраля погода стояла довольно теплая, и журналисты с телеканала KARK-TV снимали меня на улице. Не люблю уточнять все заранее по телефону, поэтому просто приехала в Литл-Рок на телестанцию, и там согласились снять сюжет. Я рассказала все самое важное, но не о себе или своей деятельности, а о том, что по Арканзасу гуляет ВИЧ и что людям просто необходимо обладать основной информацией об этом вирусе.

Телевизионщики спорили, когда лучше показать этот фрагмент программы: утром или вечером. Я не стала вмешиваться в обсуждение. Просто радовалась, что меня все-таки сняли. Трудно было представить, что из этого выйдет, но я чувствовала себя очень одинокой, прекрасно понимая, как сама отреагировала бы, если бы услышала по телевизору чье-то выступление о СПИДе.

Сюжет показали в утреннем эфире, и где-то минут через десять мне начали поступать звонки. Они отличались от тех, что поступали ночью от мужчин, которые боятся умереть. На этот раз люди очень осторожно меня прощупывали, пытаясь понять: святоша я или нехристь. Они звонили от имени друга, но я-то знала, что речь идет о человеке на другом конце провода. А вот если мне звонили от лица «приятеля друга», то тогда со мной, скорее всего, говорил возлюбленный или друг больного. Иногда я намеренно ошибалась и говорила «вы», чтобы собеседник понял, что в том, чтобы сказать правду, нет ничего дурного. Время от времени людям нужно было об этом напоминать.

Я ждала звонка от какого-нибудь ответственного лица. От работника канцелярии губернатора, от сотрудника CDC[24] или FDA – из любой организации, скрывающейся за аббревиатурой, – который сказал бы мне: «Мы и понятия об этом не имели. Мы прибудем завтра же. Мы все возьмем под контроль». Ждала я долго. Очень.

В то воскресенье я оделась особенно нарядно и приехала в церковь еще до начала занятий воскресной школы. Я была совершенно уверена, что ко мне обратятся желающие помочь, и мне хотелось дать им возможность скрыть от окружающих свои намерения, если им этого захочется. Но все, кто уже пришел, перетаптывались на месте, стараясь не встречаться со мной взглядом. Чтобы отвлечься, я решила приготовить нам кофе.

Церковь постепенно наполнялась прихожанами, большинство из которых наливали себе кофе.

– Кофе заварила Рут, – сказал кто-то в начале занятия по изучению Библии.

Я не увидела, кто произнес эти слова. Но, оглянувшись по сторонам, заметила, что все отставили чашки. Все до единого. Занятие шло своим чередом, и пока мы обсуждали, каких деяний от нас ждет Иисус, я думала о подобных ситуациях и не могла понять, почему они происходят. Вспомнила, что на церковных обедах никто не прикасался к моим блюдам и что никто не приходил на дни рождения к Эллисон. Вспомнила, что когда забираю дочь из детской комнаты в церкви, она всегда играет одна.

Раньше я была уверена, что я особенная, потому что одинока. Нельзя ходить в церковь и при этом слишком долго оставаться одной: ведь это значит, что либо с тобой что-то не так, либо ты слишком увлеклась интрижками с женатыми мужчинами и не можешь остановить свой выбор на одном из них. Сэнди говорила, что глупо думать, будто никто ничего не знает. Все вокруг знали! И как долго от нас с Эллисон сторонятся, пока я, наивная, этого не замечаю? Как давно наша родная церковь хочет, чтобы мы перестали здесь появляться?

– Эллисон, милая, – спросила я у дочери, – тебя дразнят в школе?

Она ничего не ответила.

– Что тебе говорят дети?

Эллисон долго молчала, а когда заговорила, ее голос звучал очень твердо.