Все начинается с любви…

Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперед,
что —
    рано или поздно —
настанет мой черед.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…

Хочу,
   чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
   чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
    впадая в ярость,
весна по свету шла…

Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива была.

Солнце

Это навсегда запомни ты
и людям расскажи…

Солнце
     начинает в комнате
строить этажи.
Солнце продолжает древнюю
тихую игру —
тянет сквозь окно
            из времени
тонкую иглу.
Вот плывет игла,
раздваивается,
шире становясь.
Ветром
     с потолка сдувается
солнечная вязь.
Вот и солнечные зайцы —
эй,
посторонись! —
в зеркало,
      как в пруд,
             бросаются
головами вниз.
И, тугим стеклом отброшенные,
вмиг осатанев,
скачут
    легкими горошинами
по крутой стене.
Вся стена —
        в неровных линиях,
в крапинках стена…
Солнце
     яростными ливнями
хлещет из окна!
Не лучи уже,
         а ворохи
нитей
пламенных и сочных…

Съели солнечные волки
зайцев солнечных.

Друг

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою —
      из пижонства,
порою —
      без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
     что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!

Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
      старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
     Прости…
           Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!!»

Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.
И тут же оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.
Пусть это все мальчишеством
иные назовут.
Листы бумаги
чистыми
четвертый день живут, —
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
лжи!

Костер

Умирал костер, как человек…
То устало затихал,
то вдруг
вздрагивал,
       вытягивая вверх
кисти желтых и прозрачных рук.
Вздрагивал,
        по струйке дыма
                   лез,
будто унести хотел с собой
этот душный,
         неподвижный лес,
от осин желтеющих
             рябой,
птиц
   неразличимые слова,
пухлого тумана
          длинный хвост,
и траву,
     и россыпь синих звезд,
тучами прикрытую едва.

Памяти Хемингуэя