Все народы едино суть

Глядя на деканские пейзажи, он думал о том, что напоминают они, пожалуй, степь, и ласково улыбался здешним огромным тополям, словно родным.

На полях уже стояла высокая пшеничка, нежной блеклой зеленью отливала конопля, щетинилось просо.

Он глядел и думал: «Одна земля, одно едим, об одном небось и печаль что у русского мужика, что у индийского: как бы не засуха, как бы уродили поля побольше…»

В одном селении увидел: индийский мужик возится над сохой, прилаживает ручку. Остановил коня и, к удивлению Хасана, стал помогать совсем оробевшему поначалу мужику. Наладил соху, присел. Достал листья бетеля, протянул ему. Тот взял, стал что-то спрашивать, объяснять. Они друг друга не поняли. Но индиец ещё долго стоял и, загородившись от солнца грубой, с набившейся в трещинки кожи грязью рукой, провожал Афанасия немного удивлённым, тёплым взглядом.

А Никитину почему-то взгрустнулось…

Огромное пространство вытоптанной людьми и животными земли гудело, колыхалось, пестрело белыми, синими, жёлтыми шатрами, поднимало в яркое небо серые хвосты кизячного дыма.

Вся Индия была здесь, в ста двадцати вёрстах от Бидара: скотоводы с запада, с берегов Нарбады, торговцы дешёвыми джутовыми тканями с востока, из Двуречья Ганга и Джамуны, продавцы табака из Малабара, купцы из богатой оружейниками Гульбарги, ювелиры из Доли и Виджаянагара, скупщики риса и хлопка из засушливых районов северо-запада, монахи-проповедники, пришедшие из Дакки и Бенареса, муллы из Нагпура и Хайдарабада, нищие отовсюду.

И всё это сборище людей разных племен и языков, разных вер и обычаев предлагало, спорило, брало, отказывалось, выклянчивало, проповедовало, пело и плакало, бранилось и хохотало, чтобы через десять суток, отведенных для празднества, расползтись по стране, увозя товары и новости.

Хасан неотлучно сидел при коне, Афанасий же Никитин ходил по торгам. Продавать не спешил. К концу ярмарки цены могли повыситься.

Тончайшие шелка, редчайшая резьба по слоновой кости, ювелирные диковинки — всё нашлось здесь. Жалеть о дальнем пути не приходилось.

Он высчитал, что, даже продав свои пряности и жеребца по средней цене, сможет купить десяток таких камней, о каких ему и не мечталось.

Дешевизна по сравнению с русской ценой поражала.

— Откуда камни? — спросил он в простоте тонколицего индуса, предлагавшего ему агат.

Индус ответил:

— Не знаю. Я сам их купил.— И улыбнулся. Видно было — не хочет говорить.

Афанасий призадумался. Он слыхал о султанских алмазных копях в Голконде и Райчоре, о месторождениях золота далеко на юге страны, в царстве виджаянагарского раджи. Но в копи, слышь, ходить никому не велено, а до золота не дойдёшь, пожалуй. «Где же берутся камни? — в сотый раз спрашивал он себя.— Надо узнать. И если узнаю, сам туда пойду».

Он продал наконец перец и гвоздику, привезённые из Чаула, но на коня настоящего покупателя пока не находилось. Так, перекупщики.

На исходе пятого дня усталый Афанасий шёл домой — в паршивую мазанку, где они спали с Хасаном,— уже впотьмах. Светились оконца и дверные проёмы редких домов, колыхались пятна костров, вдали рокотал под зурну барабан: шло чьё-то веселье. С лёгким шорохом крыльев пролетела большая ночная птица. Села где-то недалеко, зловеще закричала. Он узнал голос птицы гукук, предвестницы смерти. Как-то ещё по дороге к Видару он слышал её крик. Биринджары беспокоились. Он спросил:

— Почему? Ему втолковали:

— Эта птица садится на дом человека, который должен скоро умереть.

— А убить её?

— Нельзя. У птицы изо рта выходит огонь, пожирает занёсшего руку.

Он опасливо покосился в сторону крика. Не по его ли душу прилетела вещунья? Но птица умолкла и не кричала больше. Наверное, слетела куда-то.

И всё же он обеспокоился. Ночь обступала призраками, таинственными тенями, невнятными звуками, вызывала думы об одиночестве, пробуждала в сердце тоску по так и неизведанной большой любви, о спокойном доме, о неиспытанном за всю жизнь чувство уверенности в завтрашнем дне. Когда, где жил он, зная, что наутро не стрясётся какая-нибудь беда? Скоро сорок. Пора бы устояться, найти твёрдую опору, осесть на землю. Много теперь не наездишь. Вот в дожди уже болят ноги, застуженные при набеге на новгородские земли. На быстром ходу стал задыхаться. Прошла молодость, прошла.

Сумрачный, подходил он к костру, где сидел с каким-то человеком Хасан. Афанасий видел только спину человека, но по одеянию и ещё каким-то неуловимым признакам понял — это индус. Хасан и индус переговаривались, следя, как закипает в котле пшено. Афанасий ступил в крут света, Хасан обернулся, индус вскочил, поклонился, сложив ладони.

Что-то знакомое было в его облике. Афанасий собрал лоб в морщины.

— Да это Гуру, ходжа,— осклабясь, сказал Хасан.— Ну, тот погонщик… С Хусейном… Случайно набрёл на меня.