Все народы едино суть

Тут всё и началось. Бродя по базару, разглядывая алые, зелёные, оранжевые шелка и камни, чеканную посуду, оружие, выложенные серебром по чёрному камню безделушки, украшения, вдруг почуял, как ослабел кожаный пояс с деньгами. Еле успел ухватиться за него. Сзади дернули. Он живо оборотился. Какой-то ворюга нырнул под тележку с баклажанами. Сбоку Афанасия толкнули. Глянул вбок, толкнули в спину. Сдернул пояс, наддал плечом, швырнул окружавших в стороны, выскочил на свободу.

— Ах, тати проклятые!

Свернул пояс, спрятал за пазуху, стал выбираться из толпы,— привязалась старая ведьма, седая, с ехидным, подмигивающим глазом, бормоча, стала звать к дочке:

— Такой цветок достоин султана! — Дергала за рукав, не отставала. Хорош, наверное, был цветок у этой кочерыжки обглоданной!

Отвязался от сводницы, разыскал лавчонку с украшениями, спросил камни. Сивобородый, гнилозубый басурманин с великими предосторожностями повел в темноватую клеть, из кованого сундука достал деревянный ларец:

— Алмазы! Самые крупные!

Думал, что на дурака напал! Стекляшки всучить хотел!

Обозлился на гнилозубого, ушёл.

А сегодня вон какое происшествие. Отравительницу изловили!

Хасан рассказал: старая жена господаря приревновала его к молодой, хотела приворотным зельем мужа опоить, нашла чародейку, дала ей золота, получила пузырёк со снадобьем. Но то ли чародейка обмишулилась, то ли ревнивица мужу сверх меры в питьё тайной жидкости плесканула, но муж в одночасье околел.

Ну Бидар! Ну город! Ну и жёнки в нём!

В это время откуда-то вывернулся попутчик, необязательный человек Ахмат.

— Салам!

— Салам! Продал коня, ходжа?

— Продашь у вас! Жульё цены сбивает!

— А на базар Аладдинов едешь?

— Куда это?

— Двенадцать ковов от Бидара. В память шейха Аладдина каждый год большой праздник и торг там. Коней тысячи пригоняют. Пойдёшь?

— Не знаю…

Исчез Ахмат, растворился в городе, блеснув зубами и синеватыми белками выпуклых глаз.

Улочка перед подворьем узкая. В конце её видна площадь Гаванки-чаук — перекресток Гавана. Над площадью купаются в солнце золотые купола, островерхие башни почти достроенного медресе. Медресе строит в подарок городу всё тот же Махмуд Гаван. Уже и книги для него собрал — три тысячи рукописей редких.

Над площадью строительная пыль, оттуда слышен рёв верблюдов. Недавно они прошествовали мимо, гружённые тяжёлыми мраморными плитами.

Прошла, семеня, укутанная чадрой женщина. Повернула голову, оглядела.

Толкает тележку с барахлом индус без чалмы. Тележка тяжёлая. Индус потный, заморённый.

Возникли на углу три толстые фигуры. Машут руками, галдят. Донесло обрывки фраз:

— …и за десять локтей…

— …чесуча — дорого!.. никакой не шёлк…

Торгуют, видно.

Чужд город, непонятен, пугает бесстыжестью лиходеев, и даже прохлада, веющая из садов, не успокаивает.

— Хасан! А что, если поехать к Аладдину? Продам я там перец и гвоздику?

— Продашь, ходжа.

— А увидим что-нибудь?

— О! Туда купцы со всей Индии приходят. Многое увидишь.

— Скоро праздник начнётся?

— Послезавтра.

— Выходит, на покров святой богородицы. Ну, что ты смотришь? Богородица — мать Христа, дева Мария. Должен знать.

— Я знаю. В Коране сказано о Христе.

— Сказано!.. Он один пророк и был. Это вы зачем-то Магомета приплели.

— Если был один пророк, ходжа, почему было не появиться второму?

— Все вы это говорите… Ну, будет. Собирайся, поедем к Аладдину вашему.

— Хазиначи не ждём?

— Когда он приедет? А конь мне уже в сто рублёв стал. Рубль — русский динар. Ясно? Пора продавать.

— Сегодня едем?

— А что, у тебя поклажи много? Не знаешь, куда уложить?

— Нет… но уже за полдень!

— В деревне блохи злее?

Хасан рассмеялся:

— Ты скорый человек, ходжа! Твоя воля — закон мне. Едем.

Пока Хасан выводил жеребца, Никитин вытащил тючки с пряностями, остановился, поджидая раба.

Его воля — закон. Грех великий с Хасаном! Сказал ему: «Свободен ты!» — так Хасан растерялся, не понял сначала, потом стал просить: «Не надо!»

А если разобраться, то верно: куда вольному Хасану податься? В войско? В слуги? В войске — жизнью рискуй, слуг никому не надо за плату: вон на рынке всегда рабы есть. Так куда? Ни родни у Хасана, ни угла своего. Всю жизнь обречён чьей-то тенью ходить. Жалко человека.

Так и остаётся Хасан по сей день при Никитине.

И хоть видит Афанасий — старается его раб есть поменьше, и хоть мучает Афанасия эта своеобразная забота о его кармане, но деньги-то текут, текут…

— Давай, давай коня!.. Тпррр, чёрт… Ишь, гладкий, не нравится кладь везти?.. Ништо, потер-р-рпишь, скотина безрогая… Не тычь мордой-то, не тычь… Балованный. Вот продам, так под ханскими задами ещё тяжелей будет. Н‑да, брат. И никуда не денешься. Да. Ханы уж на что сядут — сами не слезут. Вот и привыкай… Ну, Хасан, с богом!

Никитин снова шагал по индийской земле, неутомимый и настойчивый, внимательный и насторожённый.

Начинался сентябрь. Ещё перепадают в эту пору дожди, ещё душно, но уже приближается благословенная холодная пора, близок декабрь с его ясным небом и лёгким ветром, дающим отдых после трудных месяцев жары и дождя.