Все народы едино суть

— И дела хороши,— весело отвечает Афанасий.— Коня в декабре продал. Хану Омару. Знаешь его?

— Начальнику конницы султана?.. Он, наверное, не поскупился.

— Не поскупился…

— Значит, ты так и живёшь в Бидаре? Нравится?

— Город неплох. Жаль, дворцов я не видал. Не пускают.

— Это я устрою. Увидишь… Ты торгуешь?

— Как сказать? Больше смотрю, узнаю. Вот расспрашивал про Бенгалию, про Ганг, про Ассам, думал даже сходить туда…

— И что же?

— Время идёт, хазиначи. По родине тоскую. Туда добраться — года два-три клади. Видно, уж в этот раз не судьба там побывать. Вот в Шри-Парвати поеду, да ещё хочу в Голконду попасть, в Райчор.

— А! Камни, камни… С кем же ты идёшь в Шри-Парвати?

— Да индусы знакомые зовут. Есть такой камнерез Карна… Не слыхал?

— Карна… Хм… Кажется, слыхал. Впрочем, все кафиры одинаковы.

— Ну, не скажи! — отозвался Афанасий и задумался, занеся руку над доской.

В партии возникло острое положение. Так и тянуло пожертвовать слона, чтоб разбить позицию Мухаммеда. Но и хазиначи мог угрожать ответным наступлением. Наконец Афанасий решился. Если Мухаммед не увидит четвёртого хода королевским конём — ему конец.

Стукнув фигурой по доске, Афанасий объявил шах.

— Да, не скажи! — повторил он.— Ты меня знаешь, я христианин. Мне что Магомет, что Вишну — не закон. Прости, я искренне говорю. Обижаться не надо. А вот есть и мусульмане и индусы, которые мне по душе. Ну, словно свои. Веруем мы по-разному, обычаи у нас разные, но люди-то всегда людьми остаются. Есть честные, простые, прямые, а есть тёмные, с червоточинкой. У меня и среди христиан такие-то в недругах ходят.

— Забавная вера! — усмехнулся Мухаммед, беря никитинского слона. Афанасий тут же сделал ответный ход, потеребил бороду.

— Может быть… Может быть…— рассеянно ответил он.— Знаешь, ведь я прошел Персию. Видел мусульманские города. Слушал ваши песни и стихи. Ведь красиво. И в Индии мусульмане интересны. И мастера, и в слове искусники. Раньше, по чести сказать, недолюбливал я всё ваше. А ныне вижу — глупо это. Везде есть что уважать, чему поучиться. То же и с кафирами. Вот мне брамин один, Рам Лал, про войны бхаратов рассказывал,

— Пересказывал тебе «Махабхарату»…

— Да. Дивно. Кладезь мудрости эта книга.

— Индусские сказки.

— А хоть бы и так? Из пальца-то ни одной сказки не высосешь, всему причина есть. А столь цветисто о прошлом рассказать — позавидуешь. Это раз. Потом возьми их сказки о богах. Возьми их ткачей, оружейников, шлифовальщиков, резчиков… Эти шахматы, поди, индус резал?

— Может быть…

— Ну вот. Народ умный, мастер-народ. Не берусь с налёту судить, что губит его. То ли обычаи старые, по которым, слыхал я, вдов у них сжигают, жертвы человеческие приносят, девочек в больших семьях при рождении убивают, то ли касты их, весь народ разъединившие, то ли учение их, ахимса эта самая… Вот уж чего душа не принимает!

— Учение как раз удобное,— лукаво сморщился хазиначи.— Оно султанам не мешает.

— Как ты можешь этак говорить? — с укоризной произнес Никитин,— Одни беды им от него. Вот того же Карну возьми. Сына у него какой-то сукин сын погубил, а он только терпит. Непротивление! Не терпеть бы, а отомстить за сына надо было. Так и все индусы. Терпят, терпят… Но ведь придёт их терпению конец! Заговорят! Куда тогда убийцам деваться? Кафиров-то, сам знаешь, великое множество, больше, чем притеснителей у них!

Мухаммед не отвечал, уставясь на доску. Никитин взглянул на перса. Глаза у хазиначи были пустые. Дрожащая рука теребила ворот кафтана. Он тяжело дышал, бегая взором по доске.

— Всё. Прижал я тебя! — засмеялся Никитин.— Конём, конём надо сходить было. А теперь — мат… Ну, давай новую партию… Да. А кафиров хулить не могу…

Расставляя фигурки заново, Мухаммед сумел взять себя в руки, оправился от растерянности, в которую его так неожиданно повергли слова Афанасия. Нет. Русский ничего не знал. Но страх всё ещё держал сердце Мухаммеда цепкой ледяной рукой.

Двигая пешки, хазиначи выговорил:

— Ахимса, непротивление… Это больше философия… просто Карна не знает своего врага.

— Нет. Они и живут так. Карпа знает обидчика,— спокойно ответил Афанасий.— Знает, да никому не говорит… Жалко мне старого. Сколько лет такую муку в душе носит! И зачем?

— Ты бы… сказал?

— Сказал бы… Э, хазиначи, фигуру подставляешь. Возьми ход обратно.

Мухаммед заставил себя засмеяться, повалил короля:

— Сдаюсь… Я нынче не в ударе. Давай лучше пить.

— Всё пьёшь?

— В жизни мало радости… Вот не думал, что ты сойдешься с индусами. Не думал. Может быть, есть особые причины, а? Кое-что говорят…

— Что же?

— Не догадываешься?

Хазиначи возбужденно передвигал лакомства, разливал вино.

— Об этом не надо! — сказал Афанасий.

— Разве это секрет? Говорят, она хороша…

— Послушай, она как сестра мне. Понимаешь? Не надо…

— Три месяца красавица живет под твоей крышей как сестра?! Не скрывай! Нехорошо! Я с удовольствием выпью за её здоровье.

Никитин прикрыл серебряный кубок ладонью.

— Послушай, хазиначи, откуда ты знаешь обо мне?

— Э!.. У слуг длинные языки, у соседей есть глаза и уши. Пей же.

Афанасий помрачнел, задумался.