Все народы едино суть

Караван-сарай оживает. По одному и кучками появляются люди. Кто в халате, кто в бурке, кто в огромной туркменской папахе, кто в тюбетейке. Говор здешнего люда гортанен. Почти все с оружием. У того — шашка, у того — кинжал. Поят верблюдов и коней, едят, присев рядом со скотиной, чудные круглые хлебцы, белый, ноздрястый сыр. Пьют, наливая в роги и чарки из мехов.

Магомед зовёт Никитина и Копылова за собой. В маленьком прохладном доме на полу расстелен ковёр, положены подушки. На ковре — подносы со снедью. Не то орехи, не то косточки, залитые янтарной массой, сизый виноград, какие-то обсыпанные мукой пастилы. Посредине — пузатый, с высоким узким горлышком медный сосуд.

Магомед кланяется, просит разделить с ним, недостойным, его скудную трапезу.

С непривычки сласти противны. Выпитое на голодный желудок молодое вино ударяет в голову.

— Хлебушка бы ржаного да молочка! — вздыхает Копылов, выковыривая из зубов налипшую нугу.— И как только они едят это? А квас добрый…

Магомед напряжённо вслушивается в незнакомую русскую речь, улыбаясь, переспрашивает Никитина:

— Что? Что?

— Товарищ твоё питьё хвалит! — переводит ему Афанасий.

Магомед — топлёное масло. Он громко хлопает в ладоши, кричит:

— Хусейн!

Бритоголовый слуга, низко кланяясь, приносит ещё один сосуд, притаскивает нанизанные на длинных прутьях шипящие куски мяса.

— С этого и начинали бы! — бурчит под нос Копылов.

Видя, что гости захмелели, Магомед начинает льстивую речь. Он надеется видеть русских в своём караван-сарае всё время, пока они будут в Дербенте. Они, конечно, не забудут его, своего раба, готового отдать за таких высоких друзей свою ничтожную жизнь. Магомед изливает мёд. Копылов важно кивает ему, а Никитин начинает беспокоиться.

Выбравшись наконец от хозяина, Афанасий говорит Серёге:

— Он нас, пожалуй, чуть не за бояр принял. Худо.

— Почему худо? — возражает Копылов.— Хор-р-роший человек Магомед. И Дербент хороший. И море… Да! Будем тут жить… Ишака купим, гору купим…

Но, выспавшись, и Копылов соображает, что ошибка хозяина, в которой они неповинны, может отозваться им лихом.

— И за трапезу сдерёт, и за сено сдерёт! — догадывается он.

Солнце уже высоко. В караван-сарай входит Юсуф с целым мешком одежды.

— Хасан-бек прислал тебе! — говорит он Никитину.

В мешке два красивых шёлковых халата, исподнее, широченные штаны чудного покроя, хорошие мягкие сапоги.

Сняв русскую одежду, Никитин и Копылов переодеваются. Новый наряд меняет обоих до неузнаваемости.

— Совсем восточный человек! — довольно улыбается Юсуф. На открытом лице шемаханца откровенная радость за своих новых друзей, за Хасан-бека, так щедро отблагодарившего их.

Мазендаранец Али, смеясь, кивает головой:

— Якши! Якши!

— Где Хасан-бек? — спрашивает Никитин.— Проведёшь?

— Пойдём. Хоть сейчас.

— Али,— окликает Никитин мазендаранца,— ваших людей двое было во второй лодке?

— Двое.

— Ну, добро… Пошли, Юсуф.

Магомед, увидев Никитина в шёлковом халате, разевает рот, начинает медленно таять.

Город малолюден, некоторые дома покинуты. Заборы кое-где разрушены. Видны кварталы, где о жилье напоминают только глиняные развалины. Лавок мало. На небольших площадях уныло зияют пустые водоёмы.

— А не много народу здесь! — говорит Никитин Юсуфу.

— В верхнем городе больше,— отзывается тот.— Да чего же ты хочешь? Теперь все корабли идут в Баку, там лучше гавань, надёжней укрепления. А человек ищет, где жизнь легче. Вот и пустеет Дербент. И рынок здесь невелик.

— Ты сам-то отсюда?

— Нет. У меня родные в Шемахе.

Дом посла приметен. Он обнесён не глиняной, а каменной стеной, растянувшейся на полквартала и упирающейся во двор мечети. У ворот стоят стражи с кривыми саблями. Дом стоит в глубине сада. Он белоснежен, длинен, обведён со всех сторон гульбищем без перильцев. Окна и дверь дома узки.

Хасан-бек, окружённый телохранителями, беседует с человеком и боярском одеянии. Оба поворачиваются к вошедшим в сад.

Обойдя каменный бассейн с фонтанчиком, Никитин приблизился к дому.

Юсуф застыл, согнувшись в поклоне. Никитин, коснувшись рукой земли, выпрямил спину.

Хасан-бек важен. На нём красный с золотом халат, голова обвернута пышной чалмой с драгоценным алым камнем.

Боярин Папин невысок, черняв. Глаза его быстры. На боярской одежде — жемчуга и самоцветы. Рука запущена в бороду.

— Благодарствую тя, хозяин! — говорит Никитин.— Впору одежонка пришлась.

Хасан-бек милостиво трясёт свежевыкрашенной бородой, делает плавный жест унизанными перстнями пальцами: не за что.

Совсем не тот шемаханец, что трусил под Астраханью и ослаб в ладье. Словно и не его ругал Юсуф и швырнул Серёга!

— Тверской? — спрашивает Папин.

— Из Твери,— подтверждает Афанасий.— Челом вам бить пришел, бояре! Выручать надо ребят, что разбились. Бают, у кайтаков они.

— Кто да кто? — любопытствует Папин.

— Ваших московских четверо, да наш тверской, Митька Микешин, да тезиков двое.

— Хлопотать надо, бек! — вздергивает бровь Папин.— Помогай!

Хасан-бек склоняет голову:

— Я думаю послать гонца к Булат-беку, правителю Дербента. Мимо него нельзя — обидится. Купцы шли в Дербент — Булат-беку и забота, а его в городе нет.