Все народы едино суть

В ту же минуту, опередив Никитина, возле посла оказываются Юсуф и Копылов. По лицу Юсуфа видно, что он дико ругается. Посла отбрасывают в сторону. Копылов выхватывает у гребущего шемаханца единственное оставшееся весло, принимается яростно выпрямлять лодку.

Теперь у них только одно, только одно весло! Но лодка, слава богу, опять режет носом.

Начинается третий день. Всё происходящее кажется невероятным. Усталость настолько притупила чувства, что уже смотришь на самого себя как на чужого человека, и даже мысль о гибели не приходит.

Вода, вода, вода, вой ветра и нечеловеческие усилия не перевернуться. Больше ничего.

Буря стихает так же быстро, как началась. Размах волн делается меньше, небо светлеет, и вскоре лодка уже едва покачивается на зеленеющем просторе моря. На горизонте справа угадываются горы. Сквозь облака пробивается солнечный луч. Ещё час — и Хвалынского моря не узнать. Оно всё горит, ласково переливается под потоками солнца, нежно журчит за бортом, облизывает лодку, будто заботливая сука зашибленного кутёнка.

Юсуф, присев на корточки, закрывает лицо руками. Сквозь распухшие пальцы текут слёзы. Копылов валится на борт, сразу обессилев. Мазендаранец Али пристально смотрит на Никитина, с трудом дышит, словно хочет что-то сказать и не находит слов.

Никитин устало улыбается ему.

— Ты спас мне жизнь! — говорит Али.

— Кончилось! — не слыша, кивает Никитин.— Миловал господь!

Вокруг покой, солнце, теплынь!

К вечеру, когда солнце уходит за громады гор, лодка приближается к берегу. На берегу, тесно зажатый меж двух каменных стен, упирающихся в море, уступами громоздится долгожданный Дербент. Видны плоские крыши домов и голубоватые в вечерней дымке минареты.

Рыбачьи лодки волокут сети. На открытом причале — скопище туркменских челноков, круглобоких, кургузых персидских парусников, родные для глаза волжские струги.

— Наших не видать! — вглядевшись, решает Копылов.

Папинский струг! — возбуждённо кричит Васька.— Эвон, эвон, самый большой!

Он улыбается, говорит о Папине, дёргает путников за рукава, его радость передается и тверичам. Всё же свои, русские здесь! Не бросят!

Лодку подгоняют к стругу. С челноков и парусников глядят на путников смуглолицые люди, покачивают головами, щёлкают языками, окликают, о чём-то спрашивают. На палубе струга показывается чернобородый мужчина, озадаченно смотрит вниз, на потрёпанную «рыбу» и оборванных, поднимающих к нему руки мореходов, что-то соображает и крякает:

— Эхма! Да никак посла принесло?.. Васька, дурак, что случилось? Кречеты где, идол?!

Прежде всего набрасываются на воду. За расспросами, едой, оханьями время летит быстро. Юсуф, ушедший в город, приводит Хасан-беку коня, привозит одежду. Сняв сапоги, шемаханец отдает их босому Никитину.

— Завтра найдёшь меня! — говорит он, опоясывая богатый халат.

Юсуф приводит всех в караван-сарай. Хозяин, суетясь, притаскивает тюфяки, посылает слугу за сеном, зовет к плову.

Какой там плов! Спать! Повалившись на сено, Никитин слышит, как Юсуф говорит кому-то, может быть, и ему:

— Хасан-бек думает, что ладью москвичей разбило около Тарки. Теперь они у кайтаков!

Он силится ответить Юсуфу, но не может и засыпает.

Сон — как детство: ни тревог, ни дум.

А утро всегда приносит новые заботы. Начинается оно диким рёвом ишака. Маленький, облезлый, он стоит посреди двора, широко расставив мохнатые ноги, склонив ушастую морду, и ревёт настойчиво, надрывно, пока откуда-то не вылезает заспанный погонщик в драном коричневом бешмете. Теперь орут двое. Ишак, глядя на погонщика, погонщик — на ишака. Появляется кругленький человечек в полосатом лилово-жёлтом халате. Кругленький человечек набрасывается на погонщика с бранью, пихает его короткими ручками. Толстые губы человека покрываются пеной.

Увидев Никитина в дверях караван-сарая, лилово-жёлтый халат обрывает ругань и кланяется, расплющив лицо в улыбке.

Это хозяин караван-сарая Магомед, не то ос, не то татарин.

— Был ли покоен твой сон? — кланяется Магомед.— Отродье шайтана помешало отдыху гостя? Он, Магомед, лежит в пыли у ног дорогого его сердцу человека. Он, Магомед, накажет этого ублюдка-погонщика. Будь, путник, хозяином в этом доме. Магомед — твой покорный слуга…

Узнав в Никитине одного из русских, о которых Юсуф сказал, что они приехали к послу, Магомед заливается соловьём.

Рваная рубаха и старые сапоги Афанасия мало смущают хозяина караван-сарая. Беда может постичь каждого!

Он говорит по-татарски, и странно слышать, как татар обзывают псами, отбросами, нечистью на их же языке.

Утро полно тепла. Тепло стекает с окруживших город курчавых гор, тепло источают сады, тепло поднимается снизу, от зеленовато-опалового моря, начинающегося сразу за плоской крышей ближнего дома, где сидит полуголый дербентец, ищущий в складках снятой рубахи.