Наверное, через окно в ванной на мои веки падает солнечный луч, потому что на земле перед моими глазами пляшет радужное пятно. Оно передвигается вместе со мной, прыгая и отражаясь от воды.
На Аароне белая футболка и джинсы. Солнце освещает его слегка загорелое лицо с дежурной улыбкой. В руках он что-то держит. Я прищуриваюсь. Солнце почти ослепляет меня, и он слишком далеко, чтобы разглядеть. Но он определенно гладит
– Ты на самом деле там? – спрашиваю я. – Сейчас на самом деле утро?
Я не повышаю голос, но он слышит меня и поднимает голову. Он ничего не отвечает, просто кивает. Туту начинает лаять. Вначале громко, но постепенно переходит на беспокойное рычание.
На том берегу сверкают белые зубы. Аарон улыбается мне.
Мои глаза наконец-то привыкают к свету. Теперь я вижу Аарона лучше, и, что самое главное, я вижу, что держит Аарон.
На коленях у него лежит голова Домохозяйки.
На какое-то мгновение меня охватывает тошнота, и мне кажется, что это отрезанная голова. Но нет. Возможно, еще более пугает то, что Домохозяйка просто положила голову Аарону на колени, и тот гладит ее длинные черные волосы, медленно перебирая их пальцами. Каждая атласная прядь проходит сквозь его пальцы как вода; в этих движениях ощущается привязанность. Почти нежность. Он снова улыбается. Снова вспышка белого на том берегу реки.
Я отворачиваюсь, не желая смотреть ему в лицо.
Он снова принимается гладить ее волосы.
Пятна радужного цвета перемещаются, и мои глаза распахиваются. Ванная до сих пор заполнена ослепляющим утренним светом, отражающимся от белых кафельных плиток. Меня всю трясет, зубы стучат, как будто у замерзшего персонажа в мультике. Его последние слова до сих пор грохочут эхом по моей голове, как брошенная в банку мелочь.
Я пытаюсь представить себя мертвой, стараясь сохранять спокойствие, насколько это возможно. Еще одна Харриет Эванс, или Хэвен, или Харри, или как там ее звали. Я представляю, что меня переживает сестра Ассумпта, самая старая женщина на свете, и как она перебирает четки, молясь обо мне перед очередной глупенькой девчонкой, отправленной прибираться в ее машине. «Такие, как Мэйв, обычно не попадают к Нему, поэтому я молюсь за нее, мой Бог – прощающий Бог…» и все такое.
Я начинаю невольно грызть ногти. Пот, которым я покрылась во сне, постепенно испаряется. Я ощущаю себя липкой.
Сестра А сказала, что такие, как Харриет Эванс, обычно не попадают к Богу. Девушка по имени «Небо» не попала на небеса. Я вспоминаю Фионуалу, ее стеклянные глаза, когда она говорила про Деву Марию, про Пражского младенца Иисуса. Как ей не хотелось брать в аренду магазин, в котором когда-то продавались религиозные подарки и сувениры.
Имена обладают силой. Это первое, что она мне сказала. Имена обладают силой.
Из глубины моей памяти начинает всплывать что-то грязное и странное, как будто вытягиваемое удочкой, подобно старому башмаку. Что-то скрытое под годами обучения в католической школе. Нечто, что я принимала как данность, в чем не сомневалась и о чем никогда не задумывалась.
Самоубийцы не попадают на небеса.
Может, в церкви уже так не считают. Может, в последнее время что-то изменили. Папа любит что-нибудь менять, делать ребрендинг католицизма, чтобы он выглядел свежим и интересным. Но так ведь было в течение долгого времени, не правда ли? Самоубийство было грехом в глазах Господа. Фионуала называла свою сестру «Небом», словно обращаясь в молитве к небесам.
Хэвен не погибла в ходе ритуала. Она сама себя убила во время ритуала.
Если. Если.
Я обгрызла ногти до мяса, кончики пальцев ноют от боли. Что мне придется сделать, чтобы вернуть Лили? Чем мне придется добровольно пожертвовать?
Я хватаюсь за карты Таро, надеясь, что они дадут ответ.
– Вернет ли ритуал Лили? – спрашиваю я вслух, тасуя их и ощущая знакомый вес в руках.