Все себя дурно ведут

Однако никакими способами ему не удавалось отвлечься от ежедневной изнурительной рутины. И вскоре было принято решение бросить все: не только пост в «Star», но и журналистику в целом. Не будет больше внештатной работы, последних сроков сдачи материала, заманчивых дальних поездок по заданию газеты. И он сможет только писать – писать по-настоящему. Хемингуэй и Хэдли принялись планировать бегство обратно во Францию, которая внезапно стала казаться им домом. Рассылали письма друзьям с Левого берега, упрашивая помочь им подыскать квартиру и вновь обосноваться в городе. В выборе жилья они не станут «слишком привередничать», обещала Хэдли Сильвии Бич; они просто рассчитывают как-нибудь пристроиться, чтобы «видеть свет в Париже»[264].

Этот переезд приобрел оттенок побега из тюрьмы. Поскольку Хемингуэи расторгли договор аренды незаконно, им пришлось просить друзей втайне вывезти их вещи из квартиры. Трансатлантический лайнер «Антония» отплыл во Францию из Нью-Йорка в середине января 1924 года, и Хемингуэи, теперь уже втроем, находились у него на борту.

Теперь Хемингуэй официально стал публикуемым писателем, отставным журналистом и самому себе хозяином. До тех пор, пока его художественная проза не начала приносить доход, семья могла рассчитывать лишь на трастовый фонд Хэдли. Вскоре им предстояло узнать, что такое бедность, однако материальные лишения не шли ни в какое сравнение с душевными страданиями, через которые они прошли. Год выдался бурным, полным испытаний и переживаний. Но как и в случае с «великим ограблением поезда» и «внезапной» беременностью Хэдли, вскоре стало ясно, что у побега из Канады есть и оборотная сторона. Как позднее заметил Морли Каллахан, «если бы не Хайндмарш, Хемингуэй остался бы в Торонто на весь год», и событий, заложивших фундамент для его первого настоящего романа, а не дилетантской попытки и не мстительной сатиры, могло бы вообще не произойти[265].

Глава 4 Пусть нарастает напряжение

Вероятно, у супругов Хемингуэй имелось особое качество – находить в Париже квартиры непременно над шумными и сомнительными заведениями, расположенными на первом этаже. Но на сей раз вместо игры на аккордеоне и топота в дансинге они были вынуждены слушать визг и хрипы пилы: их новая квартира в доме 113 по улице Нотр-Дам-де-Шан находилась над складом пиломатериалов и лесопилкой, где делали дверные и оконные рамы. Каждый день лесопилка начинала работу в семь часов утра, во дворе дома было полно рабочих и собак.

Перспектива жить надо всей этой какофонией привела бы других людей в отчаяние, но Хемингуэи ухитрились окружить обстоятельства, в каких очутились, романтическим флером. В квартире слышится лишь «негромкое жужжание», уверяла Хэдли мать Хемингуэя, зато снизу долетает чудесный аромат свежераспиленной древесины[266].

Зудевшая пила в сочетании с воплями новорожденного часто гнали Хемингуэя из квартиры на время работы. Он зачастил в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас и свирепствовал, охраняя свою территорию. Ежедневно Хемингуэй, по сути, устраивал себе рабочий кабинет за одним из мраморных столиков кафе, вооружившись карандашами, точилкой и стопками французских школьных тетрадей.

«Мраморная столешница, аромат cafe cr`emes, запах утренней влажной уборки и удача – вот и все, что тебе было надо», – заявлял он[267]. Все перечисленное – и конский каштан с кроличьей лапкой как талисманы на удачу. Писатель с легкостью мог просиживать в кафе часами. «Никто бы не выставил вас вон и не сказал: „Если хотите остаться здесь, закажите еще что-нибудь“», – вспоминал поэт и экспат Арчибальд Маклиш. – «Так во Франции не делается»[268]. Подобные кафе были подарком судьбы для тех, кто нуждался в уединенном рабочем кабинете, но не обладал необходимыми средствами.

Неглупые знакомые быстро сообразили: от Хемингуэя лучше держаться подальше, когда он сидит на террасе «Клозери» и строчит карандашом по бумаге. Позднее он шутил, что на время работы превращается в «слепую свинью»[269]. Хорошо еще, что «Клозери» не успели облюбовать те же толпы экспатов, которые постоянно осаждали «Дом» и «Ротонду». Но к сожалению, оба этих кафе располагались на том же бульваре неподалеку, и Хемингуэю порой приходилось считаться с теми, кому не хватило мест в двух других. Большинство людей сочло бы подобные вторжения «профессиональным риском», сопряженным с работой в кафе, однако Хемингуэй воспринимал как враждебный акт любую попытку отвлечь его, которая «пакостила» его работе. С теми, кто мешает работе, нужно быть «беспощадным», всякий, кто прервет написание лаконичной и ритмичной фразы, может рассчитывать на приветствие вроде: «Какая нелегкая тебя принесла, сукин сын?»[270]