Все себя дурно ведут

Это были отнюдь не праздные выходы в свет. Хемингуэй чувствовал, как нарастает напряжение. Он твердо решил посвятить писательству все свое время, работа просто обязана была принести прибыль как можно скорее, а сочиненных им текстов насчитывалось пока слишком мало. В Париже, как и в новостной редакции «Toronto Star», стиль Хемингуэя никого не оставлял равнодушным. Одни считали его произведения «великолепными», другие «брезгливо морщились», вспоминал писатель Малькольм Каули. Так или иначе, он сделался чем-то вроде младшего божества на Олимпе[271]. Поддержку ему оказывали правильно выбранные люди, Хемингуэй был честолюбивым.

Какими бы многообещающими и захватывающими для посвященных ни были его тонкие книжечки, изданные Робертом Макэлмоном и Биллом Бердом, они практически не укрепили материальное положение Хемингуэев, которые едва сводили концы с концами теперь, когда ко всему прочему прибавились расходы на ребенка. Парижские книги Хемингуэя не произвели фурора и среди крупных американских издателей и критиков. «В наше время» вышел в свет в марте 1924 года; Берд планировал издать эту книгу тиражом 300 экземпляров, но примерно треть тиража оказалась испорченной, а это означало, что для продажи пригодно лишь 170 экземпляров[272]. (Справедливости ради следует отметить, что Берд первым признал: книгоиздательство для него лишь хобби). То есть теперь у Хемингуэя было две изготовленные практически кустарным способом книги общим тиражом 470 экземпляров – мало по любым меркам, особенно для того, кто всеми силами стремится к коммерческому успеху. Лишь немногие критики в Штатах заметили появление этих книг. Критик из нью-йоркской «Herald Tribune» счел обе книги в целом вторичными с редкими проблесками оригинальности, что, вероятно, было хуже, чем если бы он всецело игнорировал их.

«Бертон Раско сказал, что в сборнике „В наше время“ ощущается влияние кого бы вы думали? Ринга Ларднера и Шервуда Андерсона», – жаловался Хемингуэй Эзре Паунду[273]. Уже не в первый раз его стиль сравнили со стилем Андерсона. Это раздражало Хемингуэя, ведь еще во времена Чикаго он критиковал прозу Андерсона.

И как будто настойчивое стремление преуспеть было недостаточно сильным, на Хемингуэев снова обрушилась беда – на сей раз, весной, ее мишенью стал скромный трастовый фонд Хэдли. Супруги пришли к выводу, что их трастовая компания слишком консервативна, и передали фонд в управление мужу подруги Хэдли. Этот эксперт не только ополовинил капитал фонда, но и оставил Хемингуэев совсем без дохода на несколько месяцев. Хемингуэй терял драгоценные часы, пытаясь выяснить судьбу потерянных средств, но в итоге супруги оказались в полной растерянности и почти разоренными.

«Тогда у меня был период „полной нищеты“», – позднее рассказывал Хемингуэй другу. По его уверениям, денег не хватало даже на молоко для ребенка. «Я выпрашивал наличные у приятелей. Даже одолжил тысячу франков у своего парикмахера. Приставал к иностранцам. По-моему, в Париже уже не осталось ни единого су, на который я бы не позарился»[274].

Хемингуэй начал реже есть. Париж – пытка для голодного, особенно если он предпочитает работать в кафе. Позднее он признавался, что даже ловил голубей в Люксембургском саду и нес их домой, к семейному столу.

Известие о бедности Хемингуэев облетело весь город. Ходили слухи, будто Бамби укладывали спать в ящике комода[275]. В поисках еды подешевле Хэдли обходила весь город – ежедневная задача, вероятно, особенно угнетающая из-за протертых до дыр подошв. Новые подметки были непозволительной роскошью. Семья пользовалась общественной баней у реки. Чувство вины не покидало Хемингуэя, который мог бы облегчить положение семьи, вернувшись к журналистике, но он хранил верность своему замыслу. Хэдли никогда не жаловалась, и от этого Хемингуэй ощущал себя еще более виноватым.

«Того, кто занимается своим делом и получает от него удовольствие, бедность не угнетает», – говорил он[276].

Семья отказывалась принимать жесты милосердия. Жена Билла Берда заказала своей портнихе платье для Хэдли, одежда которой превратилась в лохмотья. От смущения Хэдли разрыдалась и не стала носить новый наряд[277]. Они с Хемингуэем не считали себя бедными или ущербными: позднее он писал, что в действительности они ставили себя выше более состоятельных сверстников, кто по своей глупости не подозревает о простых радостях жизни. В отличие от них Хемингуэи искали роскошь в самом необходимом, наслаждались сытной крестьянской едой и теплом друг друга ночью под одеялом.

Однако голод продолжал терзать Хемингуэя круглые сутки. Даже когда им с женой удавалось поужинать, ощущение голода не исчезало. Не пропадало оно и после того, как пара предавалась любви в темноте. Голод будил Хемингуэя по ночам, когда Хэдли мирно спала рядом с ним, озаренная лунным светом.

Его голод имел мало отношения к еде, и он был утолен, лишь когда Хемингуэй достиг цели.