Все случилось летом

Он жадно дышал влажным воздухом, словно пил холодную родниковую воду. Стало немного легче. Сумерки совсем сгустились, в темноте река слабо поблескивала, чернели бревна, плоты. Противоположный берег и лес сливались в непроницаемо темную массу, и только верхушки деревьев выступали на фоне тяжеловесного небосвода. Пахло водой и землей. Непривычная, чуткая тишина воцарилась с наступлением ночи. Потянуло прохладой. Еще прислушавшись и окинув взглядом рейд, Дивпэда произнес, как будто обращаясь к невидимому собеседнику:

— Хорошо хоть не утонул. А все могло случиться…

Грузной поступью прошел он в свою половину. Там все было по-прежнему: в углу буфет из мореного дуба, напротив диван, посреди комнаты — стол, стулья. Светло, тепло, уютно… На столе незаконченный ужин.

— Есть будешь? — спросил Дивпэда, тяжело опустившись на стул. Жена ответила из соседней комнаты:

— Я поела.

Он видел, все осталось нетронутым с тех пор, как вышел посмотреть, что случилось на реке. Однако не стал настаивать. Может, оно и лучше — посидеть в одиночестве. Ему было как-то неловко, даже стыдно за себя. Не стоило, конечно, так кричать на мальчишку. Сказать следовало, но спокойно. И руки дрожали, как у истерички. Черт знает что такое!

Но жена все-таки вошла. Принялась прибирать в буфете, переставляя с места на место вазочки, блюдца и прочие пустяки, хотя в том не было ни малейшей надобности. Дивпэда знал, что за этим последует неприятный для него вопрос: за долгие годы совместной жизни они достаточно хорошо изучили друг друга. Он чувствовал, что жену мучает этот вопрос, но она никак не решалась задать его. А сам он не спешил ей прийти на помощь, потому что догадывался, о чем пойдет речь. Наконец не выдержал — подвинул чашку и подчеркнуто спокойно произнес:

— Налей себе чаю.

Тогда она спросила:

— Зачем ты выгнал мальчика? Зачем? У него нет отца! Ты это знаешь? Куда он денется?

И она закрыла глаза краем передника. Дивпэда нахмурился. В душе была страшная пустота. Но что сделано, то сделано. Хорошо ли, плохо ли — там будет видно. Теперь, по крайней мере, на рейде водворен порядок. К чему опять поднимать все сначала?

— Не лезь не в свое дело. Не хватает, чтоб рабочие приходили на кухню получать от тебя указания. От госпожи начальницы. Нет, двух начальников тут быть не может.

Он и сам понимал, что говорит совсем не то — не отвечая ни жене, ни своим собственным навязчивым мыслям.

— Ты что, хочешь, чтобы меня выгнали? — продолжал он. — Представляешь, что бы могло случиться, подвернись какой-нибудь писака да настрочи в газету? На рейде, мол, нет порядка, нет дисциплины, рабочие пьют, над рекой по тросу разгуливают. Просто не понимаю, чего ты от меня хочешь.

— Ну, конечно, для тебя только Лапайнис хорош. На собраниях, в газетах, на доске Почета — всюду Лапайнис. А этого парнишку — так живьем готов съесть.

— Да плевать мне — Лапайнис он, Рагайнис или Пумпайнис, лишь бы работал. Труд, только труд определяет ценность человека. А твой Тедис не был и не будет плотогоном, это каждому ясно. Пускай в цирк идет. Там его призвание.

— Лапайнис из кожи вон лезет, потому что здесь деньги приличные платят. Не то бы и отсюда убежал, как из колхоза.

— Это меня не касается. Здесь каждый получает сколько заработал, для этого существуют расценки.

— Ты всегда найдешь, что ответить. А люди? Ты же должен воспитывать. Вон почитай газеты.

— Прошу тебя, не рассуждай о том, в чем ничего не смыслишь. В газетах говорится про общие принципы, и они, несомненно, правильны. Человека действительно надо воспитывать. Но не могу же я каждому приставить няньку. Этот мальчишка мог испортить мне весь коллектив. Я бы с радостью поместил его в воспитательный дом, но здесь такого нет. И потом, если здраво разобраться, освободить от работы, — это тоже воспитание. В другой раз будет умней.

— Камень у тебя, не сердце… Все перевернешь, как тебе удобно.

— Спасибо! Если бы тебе пришлось распоряжаться народным добром ценностью в миллион рублей, далеко бы ты уехала со своей сердобольностью… Извини, но это просто-напросто мещанское пустословие.

— Ладно, молчу… Раз я ничего не смыслю. И раз я такая мещанка… А мальчишка без отца. Что бы стало с нашими сыновьями, не будь у них отца. Я тебя больше не буду беспокоить, тебе ведь надо отвечать за народное добро. А ему отнесу горячего чая. Наверное, совсем продрог. Хоть добром помянет наш дом.

— Нет, ты не должна этого делать. Не ходи к нему. Ну, сама подумай, что скажут рабочие? На что это похоже? Еще раз повторяю — не лезь не в свое дело.

Она уж было взяла чашку, но теперь поставила обратно. Молча вышла в соседнюю комнату. Дверь осталась приоткрытой, и Дивпэда слышал, как она всхлипывала. Он сказал:

— У меня и без того достаточно неприятностей. Дай хоть дома отдохнуть. А то ноешь, ноешь… К чему? Нашла из-за чего шум поднимать — лоботряса уволил.

Дивпэда насторожился, выжидая. Вздохнув, он продолжал:

— И что о чае беспокоиться? У них на кухне этого добра сколько угодно. Кто-нибудь да подаст. Ну, сама рассуди — начальник уволил, а жена чаем угощает…

И опять из соседней комнаты ни слова.