Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Интервьюируя Василия Аксенова по поводу его «Победы», я спросил, как ему удалось напечатать такое в 1965‐м – не мешала ли цензура?

– Ну, цензура у нас какая? – доброжелательная, творческая, – счастливо прогудел он. – Да до собственно цензуры и не дошло. Главный редактор «Юности» Борис Полевой прочел, сказал, что все хорошо, выбрасывать ничего не надо, ну разве что-нибудь добавить.

– И вы добавили?

– Добавил – одно предложение.

– Вот это? – Я указал на фразу об эсэсовце в черной шинели.

Аксенов посмотрел на меня с уважением…

Хорошо, конечно, когда сам автор признается, что и как там у него сделано, – но в общем случае мы вынуждены обходиться без подсказок. А угадывать должны тем не менее точно, без плюрализма.

Помогает самоочевидность правильных разгадок. Ну вот, например.

Заметив некоторый сбой (ungrammaticality, по Майклу Риффатерру) рифмовки в 4‐й строке пастернаковского «Ветра» (жива – плача – дачу – отдельно [??] – …)

и соотнеся этот сбой (= «невстроенность в рифменный ряд») со смыслом слова отдельно, как словарным, так и контекстуальным (Не каждую сосну отдельно),

сосну – с адресаткой стихотворения (оставшейся в живых возлюбленной, Ларой),

ветер – с лирическим «я» (покойным Юрием Живаго),

отдельность сосны – с одиночеством сосны Лермонтова/Гейне,

а преодоление одиночества при помощи сочиняемой ветром колыбельной песни – с преодолением «отдельности» рифмы отдельно путем превращения ее в первое звено длинной цепи, завершающей рифмовку стихотворения словом колыбельной, —

заметив и соотнеся все это, можно совершенно спокойно предъявлять свой результат хоть Риффатерру, хоть Якобсону, хоть Пастернаку, да хоть и Гейне.

И, боже мой, сколько таких бесспорных находок мне посчастливилось сделать за почти полвека занятий поэтикой! Они действительно бесспорны – никто их не оспаривает. Но и включать в комментированные издания соответствующих авторов не торопится. Чего-то им, видимо, недостает. Не вумности ли?

* * *

Вроде бы все, но нет, не все. Была у этой истории с непониманием еще одна сторона.

Смолоду меня обуревала жажда открытий, и я горел желанием поделиться своими идеями с друзьями, коллегами, слушателями, читателями. И наталкивался не только на невозможность пробиться к широкой публике, куда там, но и на отказ даже близких знакомых понять само стремление что-то делать – не говоря уже о претензиях на общественное признание.

В давней виньетке («А и Б») я вспоминал о своих переживаниях по поводу первой студенческой работы (осень 1954 года):

На филфаке… различные кафедры вывешивали темы предлагаемых курсовых работ… Стены… были покрыты листами бумаги с отпечатанными на машинке названиями тем. Меня, зеленого первокурсника, эти списки и страшили, и влекли – я читал в них вызов своему честолюбию.

– Витя, – сказал я, – давай пойдем на кафедру, выберем темы?..

– Зачем, душа моя?

– Как зачем? Чтобы попробовать свои силы в науке, добиться результатов, завоевать уважение…

– Это тебе, душа моя, чтобы уважать себя, нужно писать курсовую, а я себя, голуба, и так уважаю.