Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

И вот семью годами позже произошла личная встреча. Я легко узнал его – по сравнению с тем фото он нисколько не состарился, да так всегда потом и выглядел, все тем же крепким стариком моложе своих лет. Мы как-то априори потянулись друг к другу, ощущая себя очень разными, но в главном существенно своими.

По пути назад в гостиницу мы разговорились, простили друг другу разногласия насчет моего доклада, и Омри принялся рассказывать о страшных притеснениях, которым подвергается у себя на иерусалимской кафедре – и со стороны кого же? Двух коллег-эмигрантов, которых еще недавно радостно приветствовал на их новой, «исторической», родине! В общем, он готов бежать куда глаза глядят, рад был бы перебраться в Штаты, и не могу ли ему в этом поспоспешествовать? Я – на американского новенького, причем только что получившего постоянное профессорство, – проникся его положением и следующим утром, проходя по дороге на заседание мимо какого-то кафе, в окне которого увидел завтракающую Кристину Поморску, зашел внутрь, подсел к ней и заговорил о бедах Ронена и необходимости срочно его выручать.

С Кристиной я был немного знаком: десятком лет ранее они с Якобсоном были у меня в гостях в Москве на большом приеме в его честь, на котором по инициативе моего Учителя собрался цвет московской лингвистики; а за полгода до нью-йоркского симпозиума я побывал у них в Кембридже. Кристина была третьей и последней женой Якобсона, полькой, но не прелестно-гламурного покроя, а внушительного вида, с большим носом, мужским голосом и ясной, no nonsense, головой. Мои вздохи по поводу мытарств Ронена она отмела с порога:

– Типичный Омри! Вечные жалобы… Да все у него в порядке, не обращайте внимания…

Я успокоился, но когда через пару лет завкафедрой славистики Мичиганского университета Бен Стольц (Benjamin Stolz, 1934–2010)[19] предложил мне перейти к ним, я, только что перебравшийся из Итаки в Калифорнию, поблагодарил за честь и в ответ на вопрос, кого бы я порекомендовал вместо себя, назвал Ронена, как раз ищущего место в Америке и в моих аттестациях не нуждающегося. Получив должность в Мичигане, Омри присвоил мне титул отца-благодетеля, который особенно эффектно звучал в звательном падеже: свои обращения ко мне Омри стал начинать не иначе как с Отче-благодетелю.

Отношения складывались в общем дружеские, несмотря на отдельные неувязки. Так, написав хвалебную рецензию на его иерусалимскую монографию о Мандельштаме (1983), я что-то напутал с приоритетом в одном вопросе, отдав пальму первенства его московско-тартуским соперникам, и он не преминул мне сурово за это попенять (и продолжал пенять в дальнейшем, устно и печатно), но на нашем приятельстве это вроде не сказалось.

По выходе рецензии я сказал ему, что мечтал бы получить его книжку в подарок. Он отписал, что у меня наверняка есть рецензентский экземпляр, присланный журналом. Я ответствовал, что, конечно, есть и используется на работе в качестве так называемой desk copy – я показываю его студентам, копирую из него нужные для урока страницы и т. п., а вот дома мне хотелось бы иметь книгу с дарственной надписью почитаемого автора.

Крыть ему было нечем, и книга пришла. На титульном листе стояло: Отцу-благодетелю, милостивцу-радетелю. Для служебного пользования.

Дружба, и с Омри, и с его женой Иреной, продолжалась, но постепенно в его речах стали все громче слышаться нотки важничанья и нетерпимости. То в древне-иудейском ключе, а то и в австровенгерско-дворянском. На правах старого друга и отца-благодетеля я позволял себе не принимать этих претензий всерьез, приговаривая, что да, да, мы знаем, румынские офицеры с женщин денег не берут.

Но Омри бронзовел все больше и больше (на что жаловался не я один), и наши отношения, не будучи формально разорваны, сошли на нет. Я огорчался, пытался взывать к нему, но безуспешно. И напечатал пару ядовитых виньеток о нем. Он, со своей стороны, печатно припомнил мне старую обиду с приоритетом. А потом умер (2012), так и не сменив гнев на милость.

В той злополучной рецензии я среди прочего написал, что Омри, как Беня, говорит мало, но говорит смачно, и хочется, чтобы он сказал еще. Увы, уже не скажет.

С

В рассказе об С. я буду держаться инициала, тем более что история не столько про него, сколько про меня самого.