Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

От Лос-Анджелеса до Лас-Вегаса всего четыре часа езды, мы прокатились с ветерком. Первым, кого мы встретили в гостинице, был Парамонов, и первое, что он сказал, были слова, до сих пор ласкающие мой внутренний слух:

– Алик, ваша статья об Ахматовой – brilliant!

С Борей мы были уже знакомы, обменивались статьями, мнениями и взаимными ссылками. Он острый мыслитель и завораживающий лектор, я очень его ценю и не могу простить себе бестактности, расстроившей наши отношения. Однажды, позвонив из Нью-Йорка, он заговорил о своих стихах, каковые как раз начал писать и хотел бы показать мне. А я, положившись на наше высокоинтеллектуальное избирательное сродство, возьми и скажи: не надо.

– Почему же не надо?

– Да потому что стихи скорее всего плохие, и зачем нам портить отношения?

– Почему же непременно плохие? – настаивал Боря.

– Да потому что подавляющее большинство стихов – плохие…

И тут, вместо того чтобы оценить мою редкостную прямоту и эстетическую неподкупность, Боря обиделся, быстро попрощался и на мои последующие звонки не отвечал. А его стихи, вскоре обнаруженные мной в печати, оказались вовсе не плохими. Как сказал бы герой любимого нами обоими Зощенко, «зря, мать честная, спорил»[48].

Но вернемся в Лас-Вегас. Сильнейшее впечатление от него связано у меня, как ни странно, не с конференцией, а с главным, на мой взгляд, архитектурным чудом этого самого умышленного города в мире – тем, как за одним из уличных поворотов внутри отеля «The Venetian», под голубым, нарочито слегка даже облачным небом, убедительно написанным на потолке, перед вами вдруг открывается канал с настоящей водой и настоящей гондолой (https://www.alamy.com/las-vegas-the-venetian-hotel-image67621283.html), на которой за умеренную плату можно по-настоящему прокатиться. (Дизайн, отчасти, как я задним числом понимаю, опирающийся на то, сколь бесспорно каналы вписаны в городской интерьер реальной Венеции.)

Да, так о конференции. Я приехал на нее с довольно амбициозным докладом, который посвятил не одной Ахматовой, а – с добавлением Зощенко и Пастернака – более общей проблеме постсоветского осмысления советских классиков-нонконформистов. Реакция последовала самая оживленная. Катерина Кларк заметила, что я выступил в типично советском жанре – доноса. Соломон Волков меня одобрил и предложил ударную формулировку: «Ахматова – Сталин в юбке». Мариэтта Чудакова воспротивилась моему покушению на ее заповедную территорию – «советскую литературу». Вадик Паперный, который незадолго до того признавался мне, что Ахматовой не читал, задал «культурологический» вопрос: не объясняется ли моя позиция комплексом Герострата – желанием прославиться путем уничтожения сакральных ценностей?

(Насчет ценностей очень проницательно, как всегда, высказалась – за домашним столом – Катя. Я все удивлялся, почему мои, казалось бы, самоочевидные утверждения вызывают такое страстное неприятие, причем не только на родине, но и в эмиграции, среди людей, которые вроде бы должны понимать, что почем.

– Что ж тут удивительного? Они приехали сюда со своими ценностями – финской мебелью, медицинскими дипломами, золотыми кольцами, стихами опальной Ахматовой. А ты им объясняешь, что все это неконвертируемая труха, лишенная resale value – продажной стоимости!..)

Ответы на вопросы Чудаковой и Паперного я пообещал объединить в заключительном слове, но ей ответил, а о нем как бы забыл. В перерыве он подошел ко мне – напомнить, что на его вопрос я не ответил. Это был момент моего маленького торжества.

– Конечно, нет. Не ответил и не собирался.

Кажется, он понял, потому что больше про Герострата я от него не слышал. Так что этот раунд я вроде бы выиграл. (Предыдущий закончился вничью: я закулисно помешал ему позвать на конференцию Иванова; Вадик узнал, что это сделал я, и сообщил ему, чем окончательно нас поссорил.)

Соломон Волков приехал в Лас-Вегас с женой Марианной, замечательным фотографом. Она взялась снимать меня и совершенно замучила, делая снимок за снимком и приговаривая, что меньше, чем о сотне пробных кадров речь у профессионалов никогда и не идет. Я протестовал, умолял отпустить меня, говорил, что сниматься не люблю, на фотографиях выхожу плохо, но ничего не помогало… Зато в конце концов получился портрет, который красуется на моем сайте (https://dornsife.usc.edu/alexander-zholkovsky), а иногда используется и в других местах – с оптового разрешения Марианны, но при обязательном условии ссылки на нее.

Снимала же она меня, как выяснилось, не только ради собственного творческого удовольствия, но прежде всего для некоего намечавшегося альбома фотографий нашей так называемой третьей волны эмиграции. Этот альбом я потом у кого-то видел. Он назывался примерно «Сто лиц русской эмиграции», и мое в нем отсутствовало.