Все свои (СИ)

Канкуро не обижался: марионеточники все немного странные. Переглядывался с Темари, мастерил безумные, смешные или гениальные вещи, пересмеивался. Ловил движения Гаары, подсознательно, чутьём и инстинктом самосохранения выясняя настроение того, и каге понимал: они всё та же троица из Песка, поставившая Суну на колени. Добро поставило Зло на колени и зверски убило. Они всё ещё вместе, и Шикадай — один из них. Слишком опасно близко, как считает Казекаге и в очередной раз благодарит Небо за бессонницу и контроль над лицом. Но Шикадай уже влился — тонкими струйками вездесущего песка, просочился тенями, опутал, прикипел. Нара серьезен и чуть насмешлив, будто знает какой-то секрет — но когда смотрит на Гаару, глаза неуловимо меняют оттенок, и в уголках губ — то самое, тёмное, порочное, от чего продирает по позвонкам и сидеть ещё можно, но даже в длиннополых одеяниях — не встать. Шикадай вспоминает, как впервые был на совете в Суне, как советники стыли статуями под мерную речь Казекаге, как слушались, двигаясь вслед движению его глаз, ловили этот взгляд. Дышали в такт, будто зачарованные змеи… только эти змеи никогда бы не рискнули атаковать своего повелителя.

Властный, гордый, тихий Гаара, на которого Шикадай всю следующую ночь дрочил, не в силах скинуть с себя это ощущение, вытравить зверское возбуждение от этой властности, от желания там же, на том же столе, отдаться. До хриплых, сорванных стонов и возможности просить больше, сильнее только взглядом, чтобы всё остальное поглотили зыбучие пески. И чтобы окружающие теми же статуями стояли, смотрели, не смели пошевелиться. Гаара Песчаного Водопада мог позволить себе и не такое.

И не позволял. Или позволял, и это разрушало зрителей и участников, вернее, пира на складе ядов в компании отряда ненавидящих тебя марионеточников. Это был Сабаку-но-Гаара, идеальный в каждой складке багряных одежд, в стекле бирюзы глаз и белизне кожи. Шикадаю хотелось не отходить от сухости его шеи, в которую долями секунды дозволено уткнуться близкому родственнику, хотелось вцепиться в неё влажным поцелуем, вплестись в это молчаливое изваяние совершенства из песка и чужой крови.

И это было нормально.

Нормально хотеть содрать с Казекаге его песчаную броню, выцарапать его из этой скорлупы, словно из собственной кожи — чтобы прохладное равнодушие песка сменил жар Сабаку, которого Казекаге досталось полной мерой. Жар раскаленной пустыни, когда чужака сжигает в первый же день… но Гаара слишком привык удерживать. Биджу, жажду убийства, собственные эмоции…

Дядя Канкуро рассказывал, что Гаара убивал страстно. Ему к лицу была кровь, и даже безумие биджу — к лицу. Порой Шикадай жалел, что Казекаге больше не джинчурики. Ему хотелось бы увидеть это лично. Прочувствовать на себе.

Потом он вспоминал, что Гаара — единственный — после извлечения из него биджу не только выжил, но и не утратил ничего. Ни власти над песком, ни чакры, ни ауры демона.

Мать говорила ему, что Гаара был рождён недоношенным, что он всегда был небольшим и хрупким. Что она на его фоне выглядела крупной и жёсткой и поэтому долго в семнадцать комплексовала — с огромным тэссеном, с диким взглядом, с тяжёлой рукой, и Темари-сама, но никогда — Темари-химэ.

А мать его одноклассника до сих пор зовут Ино-химэ, но Шикадай знал — в отличие от того цветка из Листвы его Темари-ка-сан до сих пор сильнейший боевик по обе стороны деревни. Сабаку не расстаются, не расслабляются, не сдаются.

Иногда Шикадай понимает, что помимо него в жизни его дяди могут быть другие, такие же. Те, которые на него смотрят, хотят, но не в состоянии любить так же, как он сам, не в состоянии желать и боготворить разом… Не разделённые надуманными рамками приличия.

Полом, возрастом, родством.

Поэтому он всегда идёт — обнимает дядю, говорит, что любит его, наслаждается румянцем — ками, он видел, как краснеет Казекаге! И страдал. Как же он страдал, когда организм начал предательски возбуждаться, стоило только увидеть эти кровавые волосы, отстранённое лицо, белые руки, маленькие мочки ушей. Как хотелось коснуться их губами и вообще — коснуться, прижаться, притереться. Но приходилось ловить себя за шкирку, оттаскивать за полшага до шеи Гаары. И ловить его полный иронии взгляд, чуть приподнятую бровь.

Восхитительно. Раньше его просто вело от вида дяди, но эта бровь просто вышибала воздух из лёгких, и приходилось оттаскивать себя на шаг назад, потому что терпеть сил не было. И Гаара всегда так говорил его имя — с ударением на первый слог, Ши-иии-ка-дай, со вздохом посередине. Тихо, уверенно, с нажимом. Как рукой ведут при массаже — ласково, ровно, а потом как продавят, и уже не лежать, всё внутри — узлом, желанием, комком. А руки снова речью — тихой, уверенной, спокойной. Как песок струится, шуршит, пересыпается ветром. Обтачивает камень и внезапно сбивает с ног — ударом под дых, и самуму недолго обглодать тело до костей — и снова опасть лениво перекатывающимися струйками, будто разомлевшие на солнце змеи переползают.