Все умерли, и я завела собаку

Браслет из розового золота был выпуклым, словно мостик. Идеально.

– Хотите сделать на нем какую-нибудь надпись? – спросила продавщица.

Я думала о двух словах. Неделю назад они даже не пришли бы мне в голову. Тогда я решила бы, что умные люди из литературного мира сочли бы их сентиментальными, чрезмерно психологическими или даже «стервозными». Да я и сама сказала бы себе нечто в этом духе. Но теперь все изменилось. Я хотела написать на браслете то, что казалось мне правильным, – а не то, что было правильным по мнению других.

– Напишите «Любовь и Истина», – сказала я, борясь с желанием извиниться за столь неуместный, достойный татуировки выбор.

– Это так мило! – восхитилась продавщица.

Она принесла мне браслет, когда надпись была сделана, и я залюбовалась тем, как хорошо он смотрится на моем запястье.

Истина была мне ближе – хотя мы все еще переживали неловкий период первых свиданий, медленно привыкая друг к другу. Но я старалась изо всех сил и относилась к ней как хранитель, а не как случайный знакомый.

С Любовью было сложнее. Теперь я относилась к ней иначе – она перестала быть для меня тем, что выставляют напоказ миру, чтобы чувствовать себя оцененной и желанной. Я начала воспринимать любовь как то, что ты даешь, а не получаешь. Любовь распространяется на всех, кто тебе дорог. Это не то, что хочешь захватить и оставить только себе.

Я поняла, что у любви есть одно условие, обойти которое просто невозможно: нужно быть готовым к риску оказаться недостойным любви, чтобы заслужить чью-то любовь.

Прежде я никогда не понимала, как любовь может сосуществовать с недостатками. Я начала считать, что чувство неуверенности или потребность в поддержке делает человека недостойным любви. И динамика моей жизни была такой, что это мнение постоянно подкреплялось. Мне казалось, что я не должна озвучивать свои сомнения, страхи и гнев – иначе мне скажут: «Да ты с ума сошла, подруга!», и я лишусь любви. Эта психологическая пуля рикошетом ударит по мне самой. Я не понимала, что выражать такие чувства совершенно нормально и правильно. А вот неспособность их выразить – это проблема, которую нельзя игнорировать. Я не знала, что можно найти способ сделать это спокойно и прямо, не вываливая на пол весь свой багаж, я не знала, что можно принять свои детские чувства, но не нужно считать их выбитыми в камне и не поддающимися изменению. Я не знала, что можно понимать недостатки родителей – и продолжать любить их, не считая это своей слабостью. Один из главных уроков процесса Хоффмана заключался в простой фразе: «Все виноваты – никого не следует винить».

И в тот момент, когда я вспоминала эти слова, мне было трудно долго злиться на кого угодно.

Мы продолжали общаться с друзьями по группе Хоффмана – для этого мы даже создали собственную группу в «Ватсаппе». Друг друга в ней мы называли «гусями» – летящими по отдельности, но поддерживающими и приходящими на помощь, когда у кого-то возникала необходимость.

Когда я вернулась, друзья сразу заметили произошедшую во мне перемену.

«Как тебе удалось так изменить свою кожу?» – удивилась Полли.

«Ты стала гораздо спокойнее», – заметила Кэти.

«Ты стала другой, какой-то безмятежной, – сказал друг Россов, Джеймс. – Нет-нет, я не хочу сказать, что раньше ты такой не была…»

Впрочем, он мог не оправдываться. Он заметил истину: никто прежде не называл меня такой.

Сью была страшно рада, что процесс Хоффмана пошел мне на пользу. Но больше всего она гордилась тем, что я сама приняла это решение. Сама решила оставить реальный след, а не порхнуть по поверхности. Мы продолжили наши сеансы. Мы еще не дошли до таблички с надписью: «Вы покидаете зону обитания медведей».

Я понимала, что новая жизнь, как неожиданная трезвость или решение упорно заниматься физическими упражнениями, может раздражать. Знаете, как молодые родители вечно твердят всем вокруг: «Вы просто не знаете, что такое любовь, пока у вас нет ребенка». (Рэйч всегда советовала отвечать на это: «А как же Фред Уэст?»[31]) Поэтому я старалась следить за собой. Старалась не быть одной из тех идиоток, которые вечно лезут с непрошеными советами. «Возможно, в детстве вы стали свидетелем отцовского гнева, и это вас напугало?» – не стоит говорить такого человеку, который просто хочет рассказать кому-то о своей семейной ссоре.

Невозможно было постоянно сохранять безмятежное спокойствие. Я часто давала слабину, возвращалась к старым шаблонам и привычкам. У меня были плохие дни и даже плохие недели. Это как слова песни, которые ты выучил наизусть еще в юности: они всегда хранятся в твоем разуме, и порой ты вспоминаешь их автоматически, даже не делая никаких усилий.

Через несколько недель после возвращения я узнала, что мой журнал стал жертвой экономического спада и переходит в интернет. Мне предложили выходное пособие, и я с радостью согласилась.

Примерно через месяц мы встретились с Полли за чашкой кофе.

– Кстати, в «Таймс» есть редактор, который ведет их подкасты. Ему нравится твое радиошоу. Может быть, вам с ним встретиться? – предложила она.