Все ураганы в лицо

Председатель губернского исполкома Валериан Куйбышев — человек лет тридцати, высокий, могучего сложения. Большая кудрявая голова, ямочка на подбородке. Породистое приметное лицо. Таких запоминают с первого взгляда на всю жизнь. Да и нельзя не запомнить этот мощный выпуклый лоб с залысинами, резко изломанную правую бровь, крупный правильный нос. Все в нем крупно, рельефно. И улыбка — широкая, добродушная, обаятельная улыбка извечного хозяина жизни. В нем сила: и физическая, и духовная. И это — не затаенное где-то в глубинах, а тут же, сразу, на виду. Он — поэт. И не в переносном смысле, а самый настоящий поэт, стихотворец. В анкете пишет: «Занимался журналистикой. Немного поэт, публицист». Выступает со стихами на вечерах перед рабочими и красноармейцами. После этого пишут в «Приволжской правде»: «Следует особо отметить выступление тов. Куйбышева, артистически продекламировавшего свое стихотворение «Море жизни». Может быть, отсюда какая-то дымка в больших глазах и мягкость манер, в общем-то, присущая всем поэтам.

Люди большого интеллектуального потенциала быстро узнают друг друга и быстро сближаются. Они как-то сразу нашли нужный тон.

— А не тот ли вы Фрунзе, что отбывал ссылку в Верхоленском уезде?

— Тот самый.

— Почему я спрашиваю: фамилия редкая, да к тому же дело ваше в связи с созданием вами организации политических ссыльных Манзурской волости сильно нашумело тогда. Я ведь тоже отбывал ссылку в Верхоленском уезде. В Тутурах.

— Я в Тутурах бывал.

— Вы бежали в августе пятнадцатого, а меня в Тутуры водворили только в конце сентября. Разминулись на месяц. Бежал я четыре месяца спустя. Через Качуг, где еще застал Жиделева.

— Так вы с ним знакомы?

— Немного. Он помог мне устроиться на подводу до Иркутска. Ну а в Тутурах мы действовали по вашему «Уставу»: создали подпольную кассу взаимопомощи, столовую, клуб. Даже выпускали рукописный литературно-политический журнал. Помещал и свое…

— Вы — прозаик, поэт?

— Всего понемногу. В основном стихи. Даже кое-что на память помню. Написал в Томской тюрьме.

О свободе, о жизни замолкли рыданья,
Ни оковы, ни стены, ни годы страданья
Не заставят позорной пощады просить.
Не сломить мою гордую стену молчанья.
Не сломить!

— Недурно. Я ведь тоже в тюрьме стихами баловался. Почему-то все политические заключенные подражают Огареву.

— Справедливое замечание. И Лермонтову.

— Подумать только: ведь все это было каких-нибудь три года назад! А как в Самару попали?

— Я ведь в Петроград намеревался податься, да проездом остановился в Самаре и угодил в руки к Бубнову.

— Андрею Сергеевичу?

— Вы его знаете?

— То, что я его знаю, не удивительно: с ним мы начинали в Иваново-Вознесенске в пятом.

— Непостижимо! Ведь Андрей и удержал меня в Самаре: не отпущу, говорит, люди здесь нужны. Я денег на дорогу просил, не дал. Сидел у него на квартире, как под арестом, пока он мне «железку» доставал. А я «железок» побаивался. Еще в восьмом году произошел нелепейший случай. Бежал я тогда из каинской ссылки. В Челябинске снабдили «железкой» на имя Андрея Степановича Соколова. Приехал в Питер, иду по Стрелке и неожиданно встречаю приятеля, с которым в Петропавловске в одной организации состоял. Тогда мы настоящих имен друг друга не знали. Встретились, обнялись, расцеловались. «А как теперь тебя звать?» — спрашивает. «Андрей». — «Вот странно, я тоже Андрей! А как твое отчество?» — «Степаныч». — «Это тем более странно, что я тоже Степаныч. А как фамилия?» — «Соколов». — «Я тоже Соколов. Где ты взял мой паспорт?» Пришлось спешно уехать из Питера.

— С «железкой» и у меня вышло почти такое же. Фигурировал в Чите под фамилией некоего Василенко, которого знал еще по Петербургскому политехническому институту. Оба мы были на экономическом. Я знал, что он из Читы. На месте все уточнили и состряпали «железку». А у этого Василенко, оказывается, половина забайкальцев — родственники да знакомые.

— Значит, вы экономист? Это тем более удивительно, что я тоже в некотором роде экономист: был секретарем больничных касс заводов «Треугольник» и «Гейслер», а в камере Спасской части преподавал товарищам политэкономию.

— Руководили совнархозом?

— Руководил.

— Я тоже руководил. Военным делом, случайно, не увлекались?

Куйбышев расхохотался.

— Семь лет кадетского корпуса, семь лет самой дикой муштры. Это был один из тридцати российских кадетских корпусов в Омске. По идее корпус должен был давать среднее образование будущим офицерам. А нас не образовывали, а муштровали. С этого, собственно, и начинается моя биография. Из военно-медицинской академии пришлось бежать, чтобы не угодить за решетку.

Фрунзе щурился все больше и больше, с хитроватым видом разглаживал усы.