Все зеркало

Душа Рублёва вдруг затрепетала, и в такт ей отозвалась изнутри грудина. Он понял, что всё это время там что-то продолжало вибрировать, нарушая исходные процессы. Попытался ответить, но горло перехватило волнением. Глаза заволокло слезами, сердце зашлось от забытой боли. Рублёв напрягся, преодолевая слабость и прохрипел:

– Я просто рисовал…

– Фиксирую нарушение! Модификация муниципальной собственности не входит в ваши обязанности!

– Да какие обязанности?! Я безработный…

– Уже нет. Ваше пособие только что аннулировано, личный счёт закрыт. Всего вам доброго…

Дрон с гулом и свистом взмыл в светлеющее небо, оставляя обессиленного Рублёва наедине с недоделанной работой. Отчаяние ушло, сменилось опустошением. Муниципальная собственность вокруг него была перепачкана его кровью, которая продолжала сочиться из многочисленных ссадин на руках и ногах.

Как же легко было быть андроидом! А теперь сил не оставалось даже на то, чтобы оставаться человеком. Рублёв упал на колени, оглянулся вокруг в смертной тоске и неожиданно понял, что всё ещё может успеть. Краска закончилась, но зачем она нужна, если у тебя всегда под рукой ты сам?

Сначала на четвереньках, а потом ползком он тянул и тянул свои линии, пятнал асфальт до тех пор, пока не закончился и Рублёв. Но это уже не имело значения. Его распростёртое тело замкнуло последнюю линию, соединило все элементы в задуманную картину.

В миг, когда душа Рублёва воспарила над миром, тот, для кого предназначалась эта картина, увидел, что она безупречна. И узнал в ней себя.

Татьяна Хушкевич Песня о море

Домой он возвращался вечером: переночует, а по холодку обратно двинется. От реки поднялся окраинами, прошел заросли вонючки – пышного кустарника, росшего вольно и беспечно, – а затем вынырнул позади крайнего дома.

Босые ноги щекотала мягкая пыль: разбитую колесами дорогу давно обещали заасфальтировать, но денег все не было и не было. Андрей шагал широко, с удовольствием впечатывая в землю крепкие розовые пятки.

Отдыхающая на скамейке старушка глянула на высокую фигуру неодобрительно, а после его кивка буркнула:

– И ты не кашляй… Ох, бедная Светка, дал же ж бог несчастья.

Он шел дальше, словно и не услышав ничего. Из сетки капала вниз мутная речная вода, опутанный водорослями сазан слабо трепыхался, сражаясь за жизнь до последнего. Сильный запах всегда сопровождал Андрея – казалось, что он носит в карманах мелкую рыбешку, оставляя повсюду серебристые чешуйки. На фоне подобного рассыпанный песок казался чем-то совершенно нормальным.

Как только он встал на ноги – вода манила его. Не раз и не два мама ловила его у бочки с водой, корытца-поилки, осенних глубоких луж, а затем несла в дом, упрямо молчащего.

Родной дом встретил его распахнутыми створками ворот: во дворе, под аркой, увитой виноградными плетями, рычала машина. Брат приехал.

– Давай, давай! – кричал отец. – Еще назад поддай!

Старший брат высунулся в окно и крутил руль, смотря назад, в темный гараж, в котором обычно хранились лопаты и тяпки.

Мама заметила Андрея первой. Подбежала-подкатилась, невысокая, полненькая, заглянула ему в лицо круглыми голубыми глазами и защебетала:

– Ой, Андрюшечка! А мы и не ждали тебя так рано! Вон, вишь, Сережка нагрянул, а мы думали, ты только на той неделе вернешься.

Она схватила его руку, потянула влево, к летней кухне, где в жару готовить было куда приятнее, чем в душном аду дома.

Под навесом, покоящимся на железных трубах, которые приволок с работы отец, жужжали мухи и пахло вареньем. В огромном тазу кипело желто-оранжевое ароматное варево, рядом стояла кастрюля с борщом, в миске на столе томились пирожки, накрытые марлей.

– Голодный?.. голодный, какой же еще. Садись, борщику насыплю. – Мама хлопотала, нарезая хлеб крупными ломтями, накладывая в тарелку гущу. – Что ж ты так к нам редко приходишь, а?.. Сережа! Сережа, иди есть!

Брат, уже поставивший машину в гараж, только дёрнул головой нетерпеливо.

– А я тут подумала… Может, мне Маринку домой забрать? Что ж она, бедная, мается с козлом тем…

Мама присела рядом, погладила Андрея по крепкому смуглому плечу: проводя все время на воздухе, возвращаясь домой лишь на зиму, он потемнел до бронзоты.

– Привет, мать! – Сергей потрепал ее по голове, небрежно прошелся по уложенным – волосок к волоску – косам. Отец уселся за стол и ухватил пирожок. – О, Андрей. Ну-ка, скажи «привет».

– П-п-п-п-п… – попытался выдавить из себя Андрей. От напряжения его перекосило, на виске забилась жилка.

– Хватит, Андрюша, хватит, – махнула рукой мама. Она встала, чтобы достать тарелки, он поднялся, помогая ей.

– Я надеялся, что он там у себя в камышах хоть говорить тренируется, – фыркнул брат, – а все по-старому.

Борщ выплеснулся из тарелки, поставленной перед Сергеем. Отец неловко хихикнул: он смирился с тем, что его мечты никогда не сбудутся, и возложил груз из надежд и чаяний на старшего сына, позволяя ему если не все, то многое. Андрей же был другим, странным, потому его он сторонился.