Все зеркало

Он не смотрел, не думал, ничего не делал, превратившись в механизм для переставления ног. Как оно его не заметило, он не знал и не интересовался. Он спешил, тяжело дышал, скользил, а достигнув противоположной стены, полез по лестнице.

Он не помнил ничего из этого, не помнил подъёма, не знал, оборачивался он или нет, выбираясь из машинного отделения. Помнил только, как ворвался в терминальную, под тусклый свет аварийных ламп и близкой планеты, и увидел сидящую фигуру в армейском чёрном скафандре. На коленях у неё лежал пистолет.

Он подбежал к ней схватил за шлем.

Синее лицо, кровавые точки в углах глаз. Зрачки расширились и заняли почти всю радужную оболочку. Глаза уже остекленели. Кровь с прокушенной нижней губы не бежала. Она всё-таки не открыла шлем, выбрав удушье. Или просто впала в забытьё раньше, чем смогла выбирать.

Северин завыл, перевернул её, лёгкую, на спину, стал отстёгивать баллоны. Долго возился, потом вставлял новые, из лежащей рядом пары. Давил на грудь, делал массаж сердца. Бесполезно. Он не мог влезть, открыть шлем, настроить подачу кислорода или сделать искусственное дыхание, ибо такая смерть была бы страшнее. Наверное.

Потом он сидел и смотрел в потолок. Это была одна из верхних точек корабля, и вместо одной из стальных пластин потолка стояла панель из прозрачного композита.

Он видел холодную соль звёзд и невероятно огромный бок планеты. Она была ближе, чем он думал – видимо, «Глафира» падала, опережая расчётное время. Хорошо.

Гидросульфид аммония, распадаясь под действием ультрафиолета, обеспечивал ледяному гиганту зеленоватый, спокойный оттенок. Отсюда до дома, Тагла-2, было почти полтора миллиарда километров, учитывая нынешнее положение планет. И все эти километры, хоть были пусты и просторны, внезапно клаустрофобической тяжестью навалились на Северина. Так, что, казалось, какая-то сила выворачивает руки в локтевых суставах.

Это нервы, подумал он, просто нервы.

Потом поднял пистолет мёртвой женщины, проверил обойму, открыл щиток своего шлема, задержав дыхание, развернул ствол к себе и нажал на спуск.

Сергей Игнатьев Птичка

У проходной нашего «ящика» курил, притоптывая, чтобы согреться, Кулигин. Горбился, кутаясь в офицерский бушлат-«флору», хлюпал носом. Нервно затягивался, пускал дым куда-то себе в подбородок, в поднятый воротник.

– Хрен ли опаздываешь? – бросил мне вместо приветствия.

Я не ответил. Поздоровался с ним за руку. Кулигин затоптал бычок в снег.

Через скрипучую стальную дверь, по ступеням, сунуть сержанту за пыльным стеклом пропуска. Дальше через турникеты… Через холл, мимо стенда с госсимволикой и приросшего к стене огнетушителя… По лестнице вниз, к лифтам.

Лампы дневного света отчаянно мигали – опять были какие-то проблемы с проводкой.

– Вить, чего стряслось-то?

Кулигин остервенело откашлялся. Прохрипел:

– Объект вчера слетел. Гурченёв рвёт и мечет по телефону. Грозится всё бросить, забить на командировку свою и нестись к нам. Разборки устраивать. Массовые, бля, расстрелы…

– Хрен с ним…

Лифт полз медленно, неохотно. За стенками, в шахте, что-то скрипело и визжало, натужно ухало. Казалось, вся эта содрогающаяся архаическая конструкция вот-вот сорвётся вниз. Мигнул огонек на кнопке: минус третий. Приехали.

Пошли по длинному коридору, выложенному кафелем. Каждый шаг отдавался гулким эхом. Лампы перемигивались и здесь. Как в фильмах Дэвида Линча. Любили смотреть с Катей…

Кулигин споткнулся. По полу загрохотало. Пустое ведро.

– Твою мать! – взвыл Кулигин. – Закончится этот бардак когда-нибудь или нет?! Невозможно работать… И свет этот ещё… мигает-мигает… Задолбало.

– Не кипятись, – попросил я. – Номер какой?

– Семнадцатый.

– Как у Валеры Харламова. Он, случайно, не хоккеист?

– Какой ещё, в жопу, хоккеист? Такой же, как и остальные! Без определенного. Без документов. Имярек… Фантошка.

– Цинизм тебе не к лицу.

– Тебе зато… Ты у нас такой типа Печорин, да? Даром что не прапор, а целый старлей уже.

– Я не Печорин, я скорее типа Готтфрид Ленц.

– Чево-о?

– Последний романтик… Пэ-эс какая у него?

– Да как у всех. Переохлаждение плюс интоксикация. Как у них у всех, у фантошек…

– Ты чего напряжённый такой? Не психуй.

– Гурченёв с нас погоны посрывает. На северный полюс вышлет. Выгребет и высушит.

– Двум смертям не бывать. Слыхал?

– Шутник, бля… Шуточки… К месту…

Мы остановились перед стальной дверью, на которой зелёной масляной краской по трафарету была выведена цифра 17. Кулигин загремел связкой ключей. Долго не мог найти нужный, шмыгал носом и матерился.

– Дай помогу…

– Да сам я, сам, отвали…

Наконец, у него получилось. Вошли в бокс. Слева в полутьме мерцали мониторы. Справа – койка, стальные штанги с капельницами, паутина переплетённых проводов и трубок. Лежащее на койке тело тоже казалось каким-то перекрученным, переломанным. Чудовищно неестественная поза: колени к груди, локти расставлены, пальцы скрючены, бритая голова запрокинута – затылок будто тянется к копчику…