Всего лишь быть

− Дура ты, дура, Зинка!

Девка сыпала искрами, но уже не так обильно, да и в стены биться перестала. Тетка замахнулась на девку поленом. Та захохотала, при этом волосы у нее на голове стали тлеть и дымится, а глаза засветились синим. А потом девка, которая вроде как и Лиза, но только не она, как была с торчащим из головы топором, оттолкнула коренастую тетку и выбежала из комнаты.

Пашка сел за стол, на освободившийся стул, еще хранящий манящее тепло Лизиного тела. Старая бумага приветливо шуршала под локтями. Такой уютный ламповый круг пустил его к себе, обнял. Пашке почему-то вспомнилась школа, учебники с портретами суровых бородатых или кучерявых дядек в очках и без. Пашка тогда старательно пририсовывал этим дядькам фиолетовые сигареты с фиолетовым дымом, а еще фиолетовые синяки и заплатки пластыря. Тоже фиолетовые. Цвета чернил в его ручке. Хорошее было время, подумал Пашка. Какое-то теплое.

В окно Пашка увидал в свете желтушного фонаря, как странная девка в Лизкиных шмотках вдруг перемахнула через забор в долгом прыжке.

— Стой! — заверещал кто-то с улицы.

Но Пашка уже не слышал, он спал и ему снилось, как стоит он на сцене клуба в грязных, рваных джинсах и кожаном ошейнике и орет песню про туман. Хорошо поет. Правильно.

6.

Илья вышел на крыльцо клуба, с той его стороны, где густая ночная тень укрывала ступени по котором ребята уже носили аппаратуру, усилки, мотки проводов и все такое прочее.

Он закурил папиросу и выдохнул дым в звенящую тишиной провинциальную ночь. Над головой полыхали звезды. Хорошо вот так было стоять, смотреть вверх, курить, чувствуя, как осенняя прохлада медленно ползет по спине, взопревшей от душного помещения, наполненного десятками людей в теплой, по погоде, но такой избыточной для момента одежде, и как медленно, но верно, отваливаются целыми кусками и опадают невесомой шелухой миллионы звуков, вся эта какофония шума, застрявшая в складках свитера, в волосах, на пальцах, осевшая на коже вместе с человеческим дыханием, обрывками слов, сигаретным дымом, потом, взглядами.

Мимо прошел Слава, оттирая черную тушь с век.

− Ты как? — спросил Илья.

− Хорошо хоть не отпиздили, — Слава еще что-то добавил и скрылся из вида.

Илья заглянул за край горизонта, где размытый черный абрис поселка на фоне черного же неба немного светился, и увидел странное.

Кто-то упруго, уверенно, по-спортивному бежал сквозь тьму, освещая себе путь синими фонарями, а за ним тоже кто-то бежал, не менее уверенно, но тяжело, как, допустим, бегемот. Неожиданно столб, бесполезно спящий у дороги, зашелся искрами, а редкие, замершие автомобили, как по команде полыхнули фарами в сторону бегущих. Илья успел разглядеть, что первым этим бегущим была девушка в короткой юбке и с торчащим из головы топором, а кто был ее преследователь Илья так и не заметил, но в руках тот держал что-то увесистое и опасное вроде штыковой лопаты.

Обе бегущие фигуры кричали. Ночь доносила до Ильи лишь обрывки фраз.

− Я могу взять тебя! — кричала первая. − Быть с тобой! … с тобой! Пригласить! …тебя ….

Часть слов пропадала в темноте, набирающая ход электричка подхватывала их и выстукивала ритм. Сто-бой. До-мой.

− Я уже не хочу! — отвечала вторая бегущая фигура. — … я хочу быть! Всего!.. лишь… Всего лишь!

Хо-чу-быть. Все-го-лишь. Отстучала электричка.

А потом обе фигуры, озаренные синим цветом, скрылись в темноте. Электричка отдала тьме последнее «лишь» и замолчала.

Илья прикурил новую папиросу. Опять рядом возник недовольный Слава. Глаза он уже отмыл. На руке у него висела какая-то девушка. Пьяная.

− Это ты поэт? — спросила она Илью.

Илья проигнорировал вопрос, продолжая смаковать, катать во рту, перекладывать услышанное:

− Я-хочу-быть. Пам-пам-пам. Все-го-лишь.

− Это так просто — сочинять песни, — засмеялась девушка. — Слава, ну мы поедем пить?

− Пить. Всего лишь, — повторил Илья.

− Ну все, давай уже, поехали пить.

− Пить, мыть, выть, жрать, петь, взять, — Илья кинул окурок в первую попавшуюся лужу.

Они все вместе погрузились в автобус, который с виду напоминал старый башмак. Скрипнул на прощание фонарь.

И небо вдруг полыхнуло фиолетово-алым. Но это уже никто не увидел.

***

Весна 188.. года. Окрестности Селецка.

Было холодно. Парамон поежился и запахнулся поплотнее в драный тулуп, провонявший за зиму так, что только зверье распугивать. Под тулупом одна грязная нательная рубаха да крест. Нет ничего боле. Господь греет. Да еще кистень за пазухой. Эх жизнь короткая, тулупчик старенький.

Небо, черное как смерть, было пусто. Ни одной звезды. Как в одеяло завернулся. Только где ж оно одеяло?